Шрифт:
Закладка:
* * *
После того как Людовик XV грубо выбранил покойного принца Конти, тот рассказал об этом неприятном происшествии своему другу, лорду Тирконнелу, и попросил у него совета. Подумав, лорд простодушно сказал: «Ваше высочество, вы вполне могли бы отомстить за себя: для этого нужны только деньги и доброе имя».
* * *
Король прусский, умевший отлично распоряжаться своим временем, тем не менее говорил, что вряд ли существовал на свете человек, который сделал в жизни хоть половину того, что мог бы сделать.
* * *
Братья Монгольфье,[615] уже будучи авторами столь великого изобретения, как аэростат, стали хлопотать в Париже о предоставлении одному из своих родственников лицензии на табачную лавку. Их прошение наткнулось на множество затруднений, чинимых разными лицами, в частности г-ном де Колониа, от которого, в общем, зависел успех дела. Граф д’Антрег,[616] друг братьев Монгольфье, сказал г-ну де Колонна:
— Сударь, если их просьба не будет уважена, я выступлю в печати и расскажу, как с ними обошлись в Англии и как, по вашей милости, обращаются сейчас во Франции.
— А что было в Англии?
— Хотите знать? Слушайте. В прошлом году господин Этьен Монгольфье посетил Англию. Он был представлен королю, который принял его необычайно ласково и сказал, что хотел бы что-нибудь для него сделать. Монгольфье передал через лорда Сидни,[617] что, поскольку он иностранец, у него не может быть никаких просьб. Лорд продолжал настаивать, и тогда Монгольфье вспомнил, что в Квебеке у него живет[618] очень бедный брат, священник. Вот он и попросил для того небольшого бенефиция, гиней на пятьдесят, но лорд ответил, что такая просьба недостойна ни братьев Монгольфье, ни короля, ни министра. Прошло немного времени, и в Квебеке освободилось место архиепископа. Лорд Сидни доложил королю, что думает назначить на это место родственника Монгольфье, и король дал согласие, отказав претенденту, за которого хлопотал лорд Глостер.[619] Братья Монгольфье не без труда добились, чтобы король ограничил свою доброту более скромным благодеянием.
Между подобной щедростью и отказом французских властей в табачной лавке разница немалая.
* * *
Как-то в обществе зашла речь о споре между теми, кто считал, что эпитафии следует писать по-латыни, и сторонниками эпитафий на французском языке.
— Не понимаю, о чем тут спорить, — сказал г-н Б*.
— Да, я тоже не понимаю, — подхватил г-н Т*.
— Это же очевидно, — продолжал Б*. — Их надо писать только по-латыни, не так ли?
— Вот уж нет, — запротестовал Т*. — Только по-французски.
* * *
— Какого вы мнения о г-не*?
— Очень любезный человек; я очень его не люблю.
Сказано это было так, чтобы особенно подчеркнуть разницу между людьми любезными и людьми, действительно достойными любви.
* * *
«Я поставил крест на любви, — сказал однажды М*, — как только женщины начали говорить: „Ах, этот М*, я очень люблю его, люблю от всей души!“. Прежде, когда я был молод, — добавил он, — они говорили: „Ах, я бесконечно ценю М*: он такой воспитанный молодой человек!“».
* * *
«Я так ненавижу всякий деспотизм, — сказал как-то М*, — что слово „предписание“ противно мне даже в устах врача».
* * *
Некий больной был так плох, что от него уже отказались врачи. У г-на Троншена[620] спросили, не пора ли послать за святыми дарами. «Сейчас они ему очень пристанут».
* * *
Когда аббат де Сен-Пьер[621] хотел что-нибудь одобрить, он всегда говорил: «Что касается меня, то сегодня мне это очень по душе». Можно ли лучше дать понять, что мнения людские разнообразны, а взгляды каждого человека изменчивы?
* * *
Пока мадмуазель Клерон[622] не ввела во Французской комедии театральные костюмы, для трагедии существовал только один вид костюма, который именовался «римским». Актеры играли в нем пиесы, где действующими лицами были греки, американцы, испанцы и т. д. Первым подчинился нововведению актер Лекен:[623] он заказал себе для роли Ореста в «Андромахе»[624] греческое одеяние. В тот момент, когда театральный портной принес его в уборную Лекена, туда вошел Доберваль.[625] Пораженный невиданной одеждой, он спросил, что это такое. «Греческий костюм», — ответил Лекен. «Он изумительно красив! — воскликнул Доберваль. — Первый же свой римский костюм я велю сшить на греческий лад».
* * *
М* утверждал, что иные правила хороши для натур твердых и несокрушимых, но не годятся для более податливых характеров. Доспехи Ахилла по плечу лишь ему одному:[626] Патрокл — и тот сгибается под их тяжестью.
* * *
Сразу после умышленных преступлений и дурных дел следует поставить зло, совершенное с благими намерениями, и поступки, сами по себе хорошие, но вредные для общества: помощь негодяям, глупое попустительство, доведение до абсурда философских принципов, неловкие услуги друзьям, неуместное применение полезных и благородных жизненных правил и т. д.
* * *
Природа, обрушив на человека столько напастей и при этом вселив в него неистребимую любовь к жизни, обошлась с ним словно злоумышленник, который поджег бы наш дом, а у дверей выставил бы часовых. Очень уж страшна должна быть опасность, чтобы побудить нас выброситься из окна.
* * *
Министры, если случайно они не вовсе лишены ума, любят говорить о том времени, когда они будут уже не у дел. Люди обычно идут на эту удочку и верят их чистосердечию, хотя министры просто стараются выказать здравый ум. Они подобны тем больным, которые постоянно говорят о своей смерти, но, судя по случайно оброненным ими замечаниям, уверены, что не умрут.
* * *
Кто-то попенял Делону,[627] врачу-месмеристу: «Вот вы обещали исцелить г-на Б*, а он умер». — «Вы куда-то уезжали, — ответил врач, — и не были свидетелем того, как удачно шло лечение: г-н Б* умер, совершенно исцеленный».
* * *
О М*, который вечно был во власти мрачных предчувствий и все видел в черном свете, говорили: «Он любит строить воздушные темницы».
* * *
Когда аббат Данжо,[628] член Французской академии и великий ревнитель чистоты французского языка, работал над составлением грамматики, ни о чем другом говорить он не мог. Однажды в его присутствии кто-то стал сетовать на военные поражения, постигшие Францию[629] (это было в конце царствования Людовика XIV). «Ну и что ж! — воскликнул аббат. — Зато у меня в шкатулке уже лежат две тысячи глаголов с полным их спряжением!».
* * *
Некий писака тиснул в своем листке: «Одни говорят,
