твой бой.

— Чего? — не понял дядя Федя.

— Ну, бой, который тебе на всю жизнь запомнился. Чтобы, значит, до сих пор во снах снился?

— Во снах? — переспросил дядя Федя и стал думать.

Генка сидел важный, нога за ногу, чиркая невидимым карандашиком по столу: воображал себя корреспондентом, берущим интервью.

— Постой, постой, — сказал наконец дядя Федя, почесывая затылок. — На прошлой неделе видел: будто иду я по берегу нашего озера и вижу бугорок сумнительный. Мина, думаю, зарытая, хочу обойти, а нога сама собой… на бугорок этот… Тут она и хряснула, мина-то…

— Ну и что? — недовольно сморщился Генка. — Ты это к чему?

— Так ведь спрашиваешь.

— Я тебя про что спрашиваю? Про памятный бой. А ты мне про что рассказываешь? Про мину какую-то… И при чем тут наше озеро? Здесь и боев никогда не было…

— Так снилось же, — просипел дядя Федя.

— Ладно, — сказал Генка. — Сны не надо. Давай нам с Пал Ванычем про то, что на самом деле было. Вспомни, где и как ты свое геройство проявил. Может, танк подбил связкой гранат?

— Зачем связкой? Их из пушек били.

— Ты лично бил?

— Лично не бил. Я в пехоте служил.

— Тогда, может, бойцов поднимал в атаку?.. Ну в решительную минуту, понимаешь?

— Это ж какой солдат будет тебе бойцов поднимать в атаку? На то офицеры есть — взводный, скажем, или сам ротный. Как команду дадут, тут мы, солдаты, и вскидываемся…

— Все ты не в ту степь, Федор Васильевич, — озлился Генка. — Мы тебя с Пал Ванычем напрямки спрашиваем: по-настоящему воевал или филонил больше?

— Но, но, полегче, — ощерился дядя Федя. — Молод еще…

— Лады, — сказал Генка. — Зайдем тогда с другой стороны, по-военному — с тылу. Ранения есть?

— А то как же.

— Награды?

— И награды есть.

— Медальки небось?

— Есть и орден, — «Слава» солдатская.

— Какой ступени?

— Не ступени, а степени, — поправил дядя Федя. — Третьей степени.

— А ну покажь…

— Не веришь?

— Почему же? Только, как говорит наш завгар: доверять — доверяй, но и проверяй.

— Врезать сопляку? — обернулся Федор к Павлу Ивановичу. — За нахальство?

Павел Иванович вздрогнул, очнувшись от дремы, непонимающе вытаращил глаза.

— Врезывать мне не надо, — сказал Генка. — Я и сам могу врезать. Я к твоей сознательности обращаюсь. Мне по осени отсрочка кончается, в армию берут. А ты — ветеран. Вот и воспитывай меня в духе беззаветной стойкости.

Дядя Федя тяжело вылез из-за стола, оглянулся, раздумывая, где бы они могли быть, его награды. Разве в шкатулке Настиной? Достав из шкафа женину шкатулку, вытряхнул ее содержимое на кровать. Сразу было видно — нет там никаких орденов, но дядя Федя присел на постель и принялся разгребать кучу всякой бабьей всячины: катушки с нитками, наперстки, брошки и бусы, флакончики из-под духов.

— Ну? — нетерпеливо окликнул его Генка.

— Сейчас, — просипел дядя Федя и вдруг повалился, как сноп, — грудью на развороченную им кучу, а головой на бутылки.

— Готов, — сказал Генка.

Дядя Федя тонко всхрапнул.

— Пусть себе спит, — сказал Павел Иванович. — Пойдем-ка от греха подальше, пока хозяйка не явилась…

— Уж она Федьке даст! — захохотал Генка. — Уж она ему врежет!

Генка и Павел Иванович ушли. А дядя Федя спал напропалую. Не поднялся и к ужину. Даром Настя толкала мужа, не жалея его боков.

На следующий день проснулся он поздно, когда Настя вернулась уже с утренней дойки и хлопотала у печки, готовя завтрак.

— Наськ! — позвал Федор, с трудом приподнимая похмельную голову.

Настя, не оборачиваясь, толкалась у печки.

— Наськ!

— Ну чего тебе?

— Не видала моих орденов?

— Это каких?

— Ну, военных, на ленточках…

— Что я тебе, присмотрщик за ними? Спроси у Юрки, он вчера какие-то бляхи таскал.

Есть Федору не хотелось. Поковыряв ложкой кашу, он поднялся из-за стола и вышел во двор. Меньшой сынишка Юрка сидел на земле у крыльца и сгребал в холмик пыль. На ситцевой замызганной его рубашонке болтались прицепленные кое-как и где попало отцовы награды.

— Здорово, герой.

— Здорово, — ответствовал Юрка. — Очухался трохи? Вот мамка говорит, что когда-нибудь помрешь с перепоя.

— Не твое дело. Зачем пыль гребешь?

— Могилу делаю.

— Это для меня, что ли?

— Не, — заулыбался Юрка. — Ты большой, не поместишься. Я для люгашек: набью люгашек и хоронить буду.

— Где же ты их возьмешь? — заинтересовался Федор и присел перед сыном на корточки.

— Пойду на речку, насбираю. Их там нонче пропасть…

— Для чего ж их хоронить?

— Не понимаешь? Чтобы дождь пошел. Мамка говорит, что весной посевам дождь нужен.

— Ерундовиной занимаешься. Лучше бы буквы подзубрил: осенью в школу, — сказал Федор, вспомнив о своих родительских обязанностях.

— Подзубрю. Тебя тут Генка-шофер искал. А с ним дядька толстый, с кошелкой.

— Что ж в хату не зашли?

— Мамки забоялись.

Федор потрогал потускневшую от времени солдатскую «Славу» (она висела у Юрки на животе) и, поднимаясь, сказал:

— Сымай, сынок. Сегодня — Победа, сегодня она мне самому нужна.

Федька долго не мог справиться с заколкой: не слушались задубелые, дрожавшие с перепоя пальцы. Наконец орден занял положенное ему место — на левом лацкане засаленного Федькиного пиджачка, и ветеран войны Федор Васильевич Косенков, форсисто сбив набок кепку, по-молодому бодро-весело двинулся по деревенской улице к совхозному Дому культуры, где по праздникам всегда собирался народ.

Генка с Павлом Ивановичем были там. Они стояли у фотовитрины — деревянного сооружения в виде космической ракеты. По случаю праздника ракета была выкрашена в ядовито-розовый цвет.

— Здравия желаем, — приветствовал его Генка. Был он свеж, ясноглаз, как будто и не пил вчера вовсе.

— Тут и твоя личность есть, Федор Васильевич. Глянь-ка!..

Под надписью: «Им наша вечная благодарность», — лепилось десятка два фотокарточек. Среди морщинистых, по-стариковски грустноватых лиц своих сверстников — участников войны — нашел Федор и себя. Был он без кепки, гладко выбритый, аккуратно причесанный, сосредоточенный и серьезный, со взглядом, задумчиво обращенным куда-то ввысь.

Федор мучительно морщил лоб, вспоминал, где и когда фотографировался. Вспомнил-таки: года два назад заскочил к нему в избу знакомый фотокорреспондент из районной газеты и щелкнул на память. Дело было в субботу, утром. Федор с Настей собирались в город за покупками, и оба по сему поводу приоделись, прифрантились маленько. К тому же Федор и трезв был, что с ним случалось, говоря без утайки, последнее время крайне редко. Федор подарил корреспонденту пару выловленных накануне здоровенных, пышущих медным жаром карасей, корреспондент пришел в восторженное расположение духа и заявил, что сделает не фотопортрет, а конфетку. Он усадил Федора к окну и минут пятнадцать мучил его, бил под самый дых выкриками: «Выше голову! Глядеть вправо! Больше мысли в глазах!» Вот и сделал «конфетку»: не мужик