Шрифт:
Закладка:
— Это вы с директором дождетесь, — сказал Фомич, выплевывая до корешка выкуренную папиросу и поднимаясь. — Я в народном контроле состою. Мне спокойно глядеть, как денежки казенные транжирятся, — не к лицу. Я вас с Кузьмичом выведу на чистую воду, едрена-вошь!
— Сердит! — восхитился Генка. — Ой, сердит!..
Старик пошел прочь. Федька с ненавистью глядел ему в спину. Фомич обернулся:
— Федор!
— Ну что еще тебе?
— А ведь мы с тобой когда-то чуть ли не дружками считались. Помнишь?
— Ну, помню, положим…
— А помнишь, каким ты работником был? Не то что на весь совхоз, на весь район гремел… Что же ты теперь как-то… опустился?
— А иди ты знаешь куда! — крикнул Федька. — Давай шагай своей дорогой!
— Получил на орехи, Федор Васильевич? — засмеялся Генка, когда скотник ушел.
Федор сидел набычившись. Настроение у него испортилось.
— Наливай, что ли, — сказал он Генке. — Я сейчас на озеро пойду. Их там понаехало, знаю, карасятников этих, даром, что праздник. Я их отучу бесплатно ловить. Душу вытряхну!..
— Мысль! — обрадовался Генка. — Мы с Павлом Ивановичем с тобой. Будем отдыхать у воды, на бережку, как курортники на пляже… оттуда и в Маркатушино можно. Прямым ходом. — Генка вскочил. — Сию минуту машину пригоню. Ждите здесь!..
Через пятнадцать минут он мчал их к озеру. Старенький грузовик аж стонал, молотя колесами по рытвинам и ухабам. Там, где дорога делала крюк, Генка гнал машину напрямик, без дороги, по кочковатому полю, по буграм и низинам. Федьку с Павлом Ивановичем угораздило забраться в кузов, и теперь они катались там от борта к борту, не в силах задержаться, схватиться за что-нибудь, наживая богато синяки и ссадины.
Наконец Генка резко затормозил, они ударились в последний раз в переднюю стенку кузова и опасливо приподняли головы. Павел Иванович, охая, держась за здоровенный желвак на лбу, выглянул наружу. Перед ним расстилалось не то чтобы славное море, священный Байкал, но довольно большое озеро, по которому жестковатый ветерок мая гнал вспененные, с гребешками, похожими на белых пудельков, волны. И не случайно Павлу Ивановичу гребешки волн напомнили лучших друзей человека: он сам был владельцем чудеснейшего пуделька, которого очень любил и вынужденно оставил на время своего отсутствия на попечение жены. Павел Иванович вдруг заскучал по собачке, захотелось ему домой, в город. А тут еще ушибленный лоб ломило…
Но выскочил из кабины Генка, помог дяде спуститься на твердую землю и, ни слова не говоря, сунул ему в руки стакан и початую бутылку. На сей раз Павел Иванович не заставил себя упрашивать, даже заторопился. А когда выпил, отлегло у него от сердца, он вздохнул глубоко и уже снова в мире с миром незлобиво посмотрел на племянника Генку, простив ему грубую, неуважительную к родному дяде езду.
Федькино же сердце после очередного стакана не помягчало. Жгла ему сердце обида, нанесенная дерзким скотником Фомичом. И Федька из-под козырька кепчонки зорко озирал берега, ища, на ком бы сорвать злость. Но, как на грех, не оправдалось его недавнее предсказание: несмотря на нерабочий день, городских на озере не видать было. Лишь пять или шесть деревенских мальчишек, презрев холод, форся друг перед другом, с криками и гиканьем кидались с крутого обрыва в озеро — «пробовали воду».
— А ну брысь отсюда, охламоны! — сипло закричал на них Федор, сам сознавая, что крик его зряшный, несерьезный. — Люди деньги плотят за ловлю, а вы рыбу, стервецы, пужаете…
— Так никого ж нету, дядь Федь, — отвечал кто-то из мальчишек. — Мы тут давно купаемся, никого и утром не было.
— Да плюнь ты, Васильевич, на Фомича на этого, — сказал Генка, чутко уловив хмурое Федорово настроение и поняв причину. — Ты что, не знаешь его? Так и ищет, к кому бы прицепиться. Его и в гости никто не приглашает. А придет, обязательно наговорит с три короба гадостей хозяевам. Одним словом, недаром кличка ему — Типун. Типун, мол, тебе на язык за твои вредные речи, безумный старик…
— Ладно, — сказал Федор. — Я ему припомню втунеяда… Сколько там у нас еще осталось?.. Значит, так: эти две бутылки выпиваем на воде. С песнями катаемся на лодке и поднимаем тосты… Идет?
— Ведь ты, Геннадий, директору обещал, — робко напомнил Павел Иванович.
— А ну его в рай. Не поеду в Маркатушино — и баста. Хоть распни! Праздник сегодня ай нет?
— Правильно! — просипел Федор. — Я тебе так скажу, малец: сегодня работать — грех. А если директор спрос учинит, ты на меня ссылайся. Работать ноне запрещаю категорически, а твой прогул на себя беру… Ясно?
Федор вынес из своей егерской сторожки пару весел, и они пошли к лодкам. Вернее, лодка была одна, и такая рухлядь гнилая, что ею попрекали Федора все, кому не лень: дескать, уже десять лет хозяйствуешь на водоеме, а лодки приличной не удосужился сделать. На что Федор отвечал: «А по мне и такая ладно. Заведи хорошие лодки, надо будет сдавать их в прокат рыбакам. Тут-то и придет карасю гибель. Он толст-толст, а не дурак: по камышам на середке озера прячется. Хрен его возьмешь с берега удочкой. А с лодки его только ленивый ловить не будет…»
Сам директор Кузьма Кузьмич не мог тут сбить Федора с твердо занимаемой позиции. Однажды приехал на озеро с женой и дочкой, попросил егеря покатать их в лодке. Федька кое-как приладил сиденья, точнее, положил на борта доски, пригласил женщин в посудину, даже руку подал каждой, помог сесть — все честь по чести. Поехали, значит, и только выгреб Федор на глыбь, доска под женой директора возьми и переломись. Директорша так и плюхнулась задом в лодку, а там полно воды, а на женщине новое дорогое платье… Уж отчитывал, отчитывал на берегу Кузьма Кузьмич Федора! Он слушал не прекословя, но когда семейство, весьма недовольное, направилось к «газику» — домой ехать, — он сказал вслед Кузьме Кузьмичу, вовсе не заботясь, будет услышанным или нет: «А вольно ж тебе было такую тушу откармливать. У нее едина задница три пуда весит: никакая лодка не выдержит».
Это к тому, что неискренен был Федор давеча, когда порицал скотника Фомича за неуважительные о директоре речи. За десять лет егерской службы разбаловался Косенков окончательно, потерял всякий трепет перед начальством и дерзил ему и за спиной, и в глаза прямо.
…Федор сел на носу лодки за капитана, Генка, как самый молодой, был посажен на весла, а Павлу Ивановичу, беспрерывно зевавшему, отчаянно таращившему голубенькие, в бесцветных ресницах глаза, досталось место почетного пассажира —
