Шрифт:
Закладка:
— Как он сюда попал, ума не приложу, — сконфуженно забормотал Федор. — Никому я этого портрета не давал. Может, у Настьки школьники выпросили?.. Как их там кличут? Следопыты?.. Чтоб их приподняло да шлепнуло, проныр этих…
— А мне нравится, — солидно откашлявшись, сказал Павел Иванович и переложил из руки в руку кошелку, где что-то мелодично забулькало, переливаясь. — Интеллектуальный портрет. Так и надо фотографировать наших замечательных сельских тружеников, ударников полей и ферм…
— Это-то дядя Федя ударник полей и ферм? — захохотал Генка. — Разве я не говорил тебе, что он кантуется в егерях, озеро с карасями сторожит… Лет десять уже… Правда, дядь Федь?
Федор насупился.
— Ладно, не буду, — сказал Генка и подмигнул Павлу Ивановичу. — Как это метко говорят в народе? Соловья баснями не кормят. Так? А следовательно…
Они пошли в молодую рощицу, полого сбегавшую к речке.
— Вот здесь и устроимся, — сказал Генка, постучав сапогом по толстенному липовому пню. — Чем не стол?
Павел Иванович извлек из кошелки бутылку и поставил ее на пень. Генка достал из кармана стакан и смятый брикет плавленного сыра «Дружба». Федька на правах гостя в предвыпивных хлопотах участия не принимал. Он сел прямо на землю и, шаря под собой ладонью, блаженно щурясь, сказал:
— Тепла уже, тепла матушка.
— Тепла-то тепла, — хохотнул Генка, — а копчик живо застудишь…
Генка сел на кепку. Павел Иванович хотел было совсем не садиться, опустился на корточки, но, видимо, у него сразу замлели коленки, он тоже сел, предварительно смяв в комок и сунув под зад старенький плащ болонью.
Генка налил полный стакан и поднес Федору.
— Тебе первому, Федор Васильевич, твой праздник.
Федька выпил. Почти полный стакан выцедил и Павел Иванович. Жуя сыр «Дружбу», притворно посочувствовал Генке:
— Маловато тебе осталось, племянничек.
— Ничего, — сказал Генка. — Мне много нельзя. Я директору обещал поработать после обеда: доски надо привезти из Маркатушина.
Федор, наклонив голову, прислушивался к самому себе, к своему организму. Водка докатилась до желудка, приятно грела нутро, но в голове полного порядка еще не было, еще не вся муть от вчерашнего перепоя из нее вышла.
— Мне опохмелка столько и нужна, — сказал Федька. — Я и без опохмелки могу обойтись. Хрен с ней. Очень просто. Только уж ежели начали… Разве это дело? По одному стаканчику…
— К чему клонишь, ветеран? — прервал его Генка. — Прошу точнее…
— Чего там точнее… — Федор сунул руку в боковой карман, под орден, и вытащил десятку. — Вот! — хлопнул бумажкой по пню.
— Нельзя мне больше, — уныло сказал Генка и положил на пень тройку и рубль. Сдунув с ладони табачные крошки, сыпанул немного мелочи. — Я директору обещал…
— До обеда выветрится, — подбодрил его Федор. — Не трусь.
У Павла Ивановича тоже кое-что сыскалось: вздохнув, он припечатал Федькину красненькую и Генкину тройку и рубль металлическим полтинником.
— Гут, — сказал Федор, почему-то по-немецки. — Зер гут, битте-дритте. Как раз на четыре бутылки. По три шестьдесят две. И на закуску останется — двадцать копеек… А ну, Генк, слетай!
Генка слетал. Выпили снова. Потом повторили.
— «И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком!» — дико заорал Генка, вспомнив слова популярной песни.
В конце аллейки показался Фомич, совхозный скотник.
— Давай сюда, дед, — закричал Генка, размахивая руками. — С ходу налью!..
— Привет честной кумпании, — сказал Фомич, подходя. — Гуляем, значит?
На Фомича было приятно взглянуть. В хорошем шевиотовом костюме, вымытый, чистенький. Даже одеколоном от него попахивало. На груди в аккуратном ряду — Красная Звезда, медаль за Будапешт, за ней — Трудовое Красное Знамя.
— Вот это я понимаю, — сказал Генка. — Трудовая слава рядом с боевой живет!.. Так держать, аксакал!.. А ну хлебни!
— Мне твоего вина не надо. — Фомич отстранил протянутый Генкой стакан. — Я с утра пораньше даже по праздникам не пью. Лучше так посижу, цигарку выкурю.
— Обижаешь, дед! — плаксиво скривился Генка.
— Обижайся себе на здоровье. — Фомич закурил, затянулся, сплюнул. — Будь я тебе батькой, набил бы сейчас тебе морду, ей-бо…
— Это за что?
— За пьянку. Молоко на губах не обсохло, а туда же… за Федькой тянешься…
— Ты меня не трожь, — просипел Федор. Он недолюбливал Фомича, старика вредного, известного на деревне ядовитым языком, и сейчас сердился на Генку за то, что тот окликнул скотника и завел с ним тары-бары.
— А почему я тебя не могу трогать? — спросил Фомич, буравя взглядом Федора, которого, в свою очередь, не уважал и не любил. — Подумаешь, фря какая!..
— Да будет вам, деды! — крикнул Генка, пугаясь надвигавшейся ссоры. — Сегодня — праздник пресветлый. Сегодня не ругаться надо, а лобызать друг друга, прощения просить за обиды прошлые и будущие… Выражаясь фигурально.
— Так я ж его не задевал, — с пьяной готовностью мириться и целоваться просипел Федор. — Я к нему с полной душой…
— С душой? — Фомич невозмутимо попыхивал папироской. — А есть она у тебя, душа-то? Пропил ты, брат, свою душу…
— Хватит, Фомич, хватит, — умолял старика Генка. — Расскажи-ка лучше нам с Пал Ванычем, какие привесы получаешь. Слыхал, по девятьсот грамм в сутки на голову?.. Молодец!.. А ты вот, Пал Ваныч, возвернешься в город — побеседуй со своей супружницей, моей дорогой тетей: мол, так и так, живет в таком-то селе передовой совхозный животновод такой-то. Хотя ты, мол, и не знаешь его, и спасибо ему никогда не скажешь, а это именно он тебя мясцом кормит… Фомич наш… Говядинкой да телятинкой.
— А и верно, расскажи, — с достоинством вымолвил Фомич. — Работа моя всему народу нужная. — Он покосился на Федора. — Не то что бегать вокруг озера да на рыбаков городских материться…
— Ну, нет, дед! — крикнул Генка. — Тут я войду с тобой в противоречие. Дядь Федина работенка, она, конечно, не пыльная, но совхозу тоже нужная. Не будь дядь Феди, городские всех бы карасей повыловили.
— А на кляпа они тебе, караси-то?
— Не мне они нужны — совхозу.
— А совхозу зачем? Я понимаю, карпа завести, а дикий карась зачем совхозу?
— Как зачем? Деньги брать. У дядь Феди такса: гони рупь, коль пришел с удочкой.
— Вот он себе на зарплату и сшибает рубли, дядь Федя твой. Только и себя не оправдывает, потому что рупь в кассу совхозную сдает, а два утаивает — на пропой… Втунеяд твой дядя Федя, вот он кто такой!
— Сам втунеяд, — вскинулся Федор. — Я в ин день по двадцатке совхозу даю.
— Ври больше. Ты думаешь, не знаю, за что тебя, втунеяда, директор при озере держит. Карасей ему к столу поставляешь. Он их со сметаной трескает… Что, не правда?
— Это ты о директоре-то так? — зловеще оглядываясь вокруг, с притворным
