— Но зачем? Без генной модификации культуры слишком зависимы от капризов погоды, вредителей и болезней. Только так и удалось искоренить голод.

— Да, но это лишь часть правды. Ты знаешь, прежде здесь была плодородная долина. Но однажды на посевы зерна обрушилось нашествие черных пилильщиков — крылатые мошки откладывали личинки в молодые колосья, и те прогрызали себе путь вниз, пока иссохший стебель не надломился под порывом ветра, чтобы перезимовать в земле, подняться тучей в воздух и породить сонм прожорливых личинок. Сорванные плоды покрывала пузырчатая ржа, которая расползалась по кожуре и сочной мякоти, как раковая опухоль. А фруктовые сады поразила желтая чума — почти невидимая глазу тля опутывала паутиной деревья, скручивала листья в сухие ломкие комочки. С дождями приходила другая напасть — коррозия корней, которые сгнивали, превращаясь в зловонную слизь. Прожорливые насекомые пощадили только посевы бурши, семена которой по дешевке предлагала ханьская продовольственная корпорация. И это спасло скот и людей от голода. Но радость была преждевременной: бурша одичала и заполонила все вокруг.

— Да, я видел своими глазами — до самого горизонта.

— Вот, а между тем ханьская продкорпорация брала у разорившихся селян землю в аренду, чтобы выращивать запатентованные модифицированные сорта сои, пшеницы и кукурузы, устойчивые к вредителям и засухе. Местные считали за огромную удачу устроиться в поденщики на своей же земле и получать хотя бы грошовый заработок. Смотрители нередко закрывали глаза на то, что сборщики что-то клали в рот или за пазуху: это были мизерные потери на фоне колоссальных доходов.

— Получается, продкорпорация спасла местных от голодной смерти? Почему же вы говорите о них так, как будто это исчадия ада?

— Зерно, которое поставляет продкорпорация, стерильно. Его можно смолоть в муку и испечь лепешку, но колос, выросший из зерна, никогда не породит новые колосья. Это генетический тупик. Теперь приходится втридорога платить за то, что природа всегда отдавала даром, стоило проявить хоть немного терпения и труда. Природа мудра и не терпит вмешательств в естественный порядок вещей.

— И вы пытаетесь его вернуть?

— Только представь, что произойдет, если забросить несколько пригоршней опыленных семян к выхолощенным, безупречным, выведенным в лабораториях культурам? Если там затеряются зерна-диверсанты, готовые взорваться новой жизнью? Их потомство будет способно противостоять желтой чуме и прочим вредителям, вызревать в короткий срок и приносить высокий урожай. И породит все новые и новые поколения с тем же набором генов.

— Так вот чем вы тут занимаетесь?

— Чжунго завоевывает мир без хвастливого бряцанья оружием. Он контролирует все торговые пути, и прежде всего — продовольствие. У голодного нет сил, чтобы сражаться. А всякий, кто протянет умирающему краюху хлеба, становится не врагом, а благодетелем. И кто в этот миг задумается о его выгоде?

— Уж не полагаете же вы всерьез, что это ханьские корпорации наслали на долину полчища вредителей?

Травница улыбнулась.

— На этот вопрос у меня нет ответа.

Каждое утро травница, которую звали Анна, незаметно вовлекала Тео в череду повседневных забот. Он выпалывал сорняки в огороде и таскал тяжелые ведра с колодца, сопровождал ее в долгих прогулках по предгорьям в поисках целебных трав и кореньев, смотрел, как вечером она доит капризную козу, умело перевязывает случайный порез или рассказывает старую легенду соседским ребятишкам, которые липли к ней, как мошкара к инжирному варенью. Перед закатом у дверей ее дома собирались их старшие братья — и для них тоже находились слова, иногда они не расходились, даже когда в небе уже парила надменная луна, — спорили, перебивая друг друга, горячились, подтрунивали. Анна расстилала на земле сшитое из пестрых лоскутов одеяло и выносила пиалы и сладости к чаю. Тео обычно садился на низком пороге, обхватив руками плечи. Доводы спорщиков казались ему по-детски наивными, и, странное дело, в этой незамутненной простоте они оказывались совершенно неопровержимыми. Он никогда не вмешивался в разговор, волны чужой речи обволакивали, укачивали. Оказавшись в сообществе аналоговых людей, которые разговаривают, смотрят в глаза, размахивают руками, хмурятся, улыбаются, хлопают по плечу, держатся за руки, он обостренно ощущал свою инаковость, инородность этому живому, пульсирующему миру, но это понимание рождало не тревогу, а грусть, знакомую каждому одинокому, рано повзрослевшему ребенку.

— Мальчишки высказывают очень смелые, фактически революционные идеи, — сказал он как-то Анне.

— Не я вложила эти идеи в их головы. У них есть свои глаза и уши. Они видят, как живут их родственники и соседи. Они учатся размышлять. Не думаю, что кто-то из них однажды решится примкнуть к освободительному движению. Это партизаны в глубоком тылу. Но, как мне видится, незаметный молчун представляет едва ли не большую угрозу для государства, которое мнит себя всевидящим оком. Это трещинки в Великой стене, куда ветер заносит семена диких степных трав.

В один из дней, когда Тео возился в доме с ворохом срезанных веток с мелкими лавандовыми соцветиями, увязывая их в пучки для просушки, он увидел в окно, как по главной дороге, громко сигналя и поднимая клубы желтой пыли, промчался военный внедорожник. Стараясь держаться в тени домов, он пробрался к площади и увидел, что Акыл, который считался в селении кем-то вроде старейшины, передает большую корзину с лепешками, сыром и пузатыми бутылями военному, за спиной которого болтался автомат. Его выцветший, покрытый темными пятнами и белесыми разводами высохшего пота китель был расстегнут до середины груди, виднелась несвежая майка. Кто-то крепко ухватил Тео за предплечье и втянул глубже в тень. Это была Анна, которая низко, по-старушечьи повязала платок, спрятав под ним косу, и закуталась в темный балахон.

— Ты что здесь делаешь? Если патруль заметит тебя, беды не оберешься.

— Да я не высовываюсь. Кто это вообще такие?

— Надсмотрщики из лагеря. Наведываются в окрестные села, когда выдается выходной, и трясут дань. Кара-Чолок — на отшибе, сюда редко наезжают. Кажется, еще не успели надраться до потери памяти, так что, может, и пронесет на этот раз.

Человек в военной форме закинул корзину в багажник и обвел собравшихся на площади мутным взглядом. Криво усмехнувшись, он перекинул автомат на другое плечо.

— А что, старик, правду говорят, что в Кара-Чолоке самые красивые девушки?

— Правда, да только было то полвека назад, сейчас всем красавицам внуки лепешку жуют, потому что своих зубов не осталось.

Охранник пьяно рассмеялся и собрался было сесть в машину, как заметил в толпе босого мальчонку лет трех, который жамкал огурец. Тео узнал и пацаненка, и его отца — их большая шумливая семья жила через два дома от травницы. Которая и угостила мальчика. Анна проследила