Opus magnum остался ненаписанным. Другого человека, который так знал бы и понимал африканскую музыку, у нас в стране нет. И не только у нас в стране.

Академические уроды могут втайне радоваться. Мы – скорбим.

– Александр Тарасов 13–17 января 2016

«Если Америка и испытает когда-нибудь великие революции, то из-за чернокожих», – писал в 1830 году автор «Демократии в Америке».

– Алексис де Токвиль[1]

Как подметил старикашка Маркузе, по мере превращения американского общества в одномерное скопище жизнерадостных жертв mass-media последним прибежищем базовых ценностей американской демократии стали стоящие вне Великого общества[2] этнические и расовые меньшинства. Мудрый редактор сборника документов партии «Черная Пантера» подобрал эпиграф из отца-основателя Томаса Джефферсона (крестного папы «Самолета» и «Звездолета»[3]), сказанные им в 1787 году:

«Полагаю, маленький бунт время от времени – штука хорошая и столь же нужная в политике, как буря в природе… Не дай боже, у нас когда-нибудь пройдет 20 лет без такого бунта… Да какая же страна сможет сохранить свои свободы, если ее правители не получают временами предостережений о том, что в народе сохраняется дух сопротивления. Пусть он берется за оружие».

Расовые волнения в гетто (а их в 1964–1969 годах вспыхнуло 1893, при этом 53 тысячи человек были арестованы, восемь с половиной тысяч ранены и 220 убиты) стали фоном и катализатором для радикализации Молодежной революции. Даже президент Никсон, как говорят, обмолвился: «Черт возьми, если бы я был черным, сегодня я тоже был бы революционером!»

Нам из-за железного занавеса было как-то не видать, что Движение шестидесятых развивалось в постоянном диалоге с культурой афроамериканцев. В нем оно находило образец альтернативной культуры. В свою очередь, то, что происходило в 60—70-е в среде афроамериканцев, было результатом и отражением брожения в молодом поколении белой Америки. Это как бы два отражающих друг друга зеркала. Без этого взаимовлияния их не только невозможно понять, они были бы просто невозможны. Итак, какое же место в американской картине мира занимает Черный Человек?

Культура боится абстракций. Она начинается с наделения безразличных ко мне объектов значимыми для меня свойствами: весне и восходу приписывается надежда, осени и закату – печаль, Братцу Лису – хитрость, а чукче – наивность. Отвлеченные понятия не могут висеть в пустоте: им нужен носитель, персонификатор – так происходит разметка культурного пространства. При этом, чтобы осознать себя, культура создает Образ Себя и несколько Образов Другого – и наделяет их этими самыми абстрактными качествами. Лучше всего для этого подходят соседи:

этот вот народ – маленький, но гордый, этот – хитрый и вероломный, этот – глупый и дикий, этот – педантичный и прижимистый, а эти только и знают, что петь, плясать и заниматься сексом. Так национальная культура осознает саму себя и оттеняет собственную особость (естественно, как сама ее понимает). Обычно эти условные образы национальной мифологии ничего общего не имеют с их конкретными носителями, да это и неважно. Художественное произведение всегда стремится к тому, чтобы стать удобным объектом для структуралиста. На этом оно, правда, и заканчивается как произведение искусства, зато становится идеальной схемой для культуролога. Все в нем симметрично, на диво продумано и отлажено: стрелочка туда, стрелочка сюда, а здесь рисуем квадратик. Вся русская словесность от фольклора до авангарда строится на нескольких квазинациональных образах. Есть «Я», человек русский и, значит, «нормальный». Культурные нормы и запреты меня гнетут, но в меру – как раз настолько, чтобы удержаться на золотой середине между полным одичанием и превращением в задавленного культурой робота. Есть человек, безнадежно угнетенный культурой.

В русской картине мира это немец (если отталкиваться от Марка Твена как образцового носителя американского духа, то припомним затюканного дисциплинированного немецкого мальчика, свихнувшегося от зубрежки). Немец трезв, честен, трудолюбив, но все равно какой-то не такой, неприятный: духовности-то, духовности-то настоящей и нету! То ли дело мы. Зато в периоды кризиса (кризисами и жива культура) и сдвига ценностных систем обнаруживается, что и у нас тоже с духовностью облом. Тогда-то и появляется нужда в духовном Другом: индусе, японце, тибетце, африканце и так далее.

На другом, противоположном воображаемому приземленному «немцу» полюсе этой условной модели мира – фантастический образ раскованного, не знающего запретов, порывистого и экспансивного человека, живущего страстями. В русской культуре это цыган (а до появления на Руси цыган – берендеи[4]), в американской – чернокожий. В убогих фрейдистских терминах условный зажатый «немец» – это проекция «Сверх-Я», а воображаемый эмоциональный «африканец» – это темное будоражащее «Оно». Русский человек ведет себя подобно американскому: когда трезв, может грешить плебейским расизмом, но, хватив лишку, по зову генов норовит «рвануть к цыганам» или «сбацать цыганочку с выходом».

В Англии конца 50-х появляется черная диаспора с Карибов – и юный Леннон, как он позже признался в интервью, завидовал им: «Я хотел бы вести себя как чернокожие: бить, ломать, крушить, насильничать». Понятно, что черные иммигранты в Ливерпуле вряд ли так уж распоясались, но в сознании стихийного панка Джона (родившись на пятнадцать лет раньше срока, бедняга Леннон на потребу моему поколению вынужден был играть совсем другую роль, от которой его, боюсь, втайне подташнивало) черный человек должен был быть именно таким и делать все то, что запрещали Джону тетушка, полиция и педагоги. А как иначе: должен же здесь быть хоть кто-то живой!

Вот красноречивая цитата из книги одного из лидеров SNCC[5] Джулиуса Лестера «Берегись, белая морда! Black Power[6] тебе покажет!»: «Белые бы так до сих пор менуэты и танцевали, если бы не оказалось рядом черных, которые придумали все танцы от чарльстона до бугалу. Им приходится рядиться черными на карнавалах, чтобы сбросить бремя суровой морали их общества. Они отравлены пуританской нравственностью, заставляющей их стыдиться самих себя, стесняться своего тела. Черные стали для них отдушиной, ведущей в манящий мир греха («Счастливые ниггеры! Могут грешить напропалую день и ночь», – вот главный повод, чтобы белый поц возненавидел черных»)»[7]. Он же, кстати, видит в хиппи самоотрицание мира белых.

Сами афроамериканцы с удовольствием приняли правила игры и создали американский вариант негритюда, концепцию SOUL – особо эмоциональной, чувственной души черного человека. В моду вошло все, что soul: музыка soul, кухня soul, одежда в стиле soul, прически и т. п., а друг друга стали называть «soul brother». Что там задиристый забияка Леннон – даже Клеопатра мировой попсы Мадонна сказала в интервью журналу