письма воинствующим католическим левым – и они написали в ответ, призывая нас умерить наши действия фундаментальным состраданием, – и Армии освобождения чернокожих, которая призвала нас безжалостно противостоять колонизирующей расистской власти и не брать пленных. Мы спорили с обоими и согласились с обоими.

Мы писали старым друзьям – соседям по комнате из прежнего мира, любимым учителям, братьям и сестрам. Я написал Джону Холту, вдохновляющему учителю и писателю по вопросам образования, глубоко консервативному человеку в некоторых отношениях, но также любящему другу, и мы сошлись и переписывались в течение многих лет. Я общался со своей тетей Сарой, скрытной левшой, и с Натаном Цукерманом, старым учителем, который теперь стал неудавшимся писателем, но время от времени подкидывал мне деньги – место наших встреч на задворках грязного пип-шоу на Таймс-сквер. Рути Стайн, ныне восходящая звезда нью-йоркской арт-сцены, писала каждый месяц, и мы встречались несколько раз в год. Большинство из нас писали своим родителям – осторожные послания, призванные успокоить, доставленные незаметно, а затем быстро уничтоженные, – и получали в ответ письма, полные облегчения, а иногда и упреков. Теперь мы знали, что были плохо экипированными стрелками, поэтому вместо этого стали метать слова.

В тот первый год я несколько раз переезжал, организовал двадцать два тайника, которыми мог воспользоваться в экстренной ситуации, изготовил восемь полных комплектов удостоверений личности, провел двадцать восемь встреч со старыми друзьями – ни один из которых не позвонил в полицию, большинство предложили поддержку, – и, насколько мне известно, меня узнавали на улице двенадцать раз, но я так и не сдался. Несмотря на то что нас было немного, у каждого из нас были десятки причин чувствовать связь и безопасность. Я не чувствовал себя изолированным.

Доморощенный, такой же американский, как мамин вишневый пирог, андеграунд в других отношениях был чужой страной – там мы говорили на своем диалекте и все делали по-другому, но мы были и остаемся американцами. Настоящими американскими радикалами.

Desdemona must die!

Николай Сосновский

Коленька (Вместо предисловия)

Писать об этом мне очень тяжело. Невообразимо тяжело.

12 января умер удивительный человек, уникальный неакадемический африканист, специалист по африканской (и не только) современной музыке, оригинальный культуролог, историк западных субкультур и «новых левых», мой большой друг Николай Аркадьевич Сосновский.

Близкие друзья звали его даже не Колей, а Коленькой. Такие трогательные чувства он вызывал.

Николай Сосновский был одним из самых добрых и отзывчивых людей, которых я знал. Он искренне пытался понять и оправдать даже тех, кто был ему не близок и отличался от него взглядами. Эта «хипповская» составляющая его сознания позволяла ему, убежденному атеисту, мирно уживаться с представителями любых религий – тем более что его к этому подталкивал его интерес этнографа. Единственные, с кем он не мог договориться и кого не терпел, – это религиозные фундаменталисты (не важно, христианские, мусульманские, иудаистские или еще какие). Их он не выносил за крайнюю узость мышления, тупость и вытекающую из них примитивную склонность к насилию.

Коленька был натуральным бессребреником. Если кто-то в его окружении в чем-то нуждался, а он об этом узнавал и мог помочь – он обязательно помогал (поэтому в норме его друзья старались лишний раз ни о чем таком не говорить). Когда вдове Кивы Майданика понадобились для работы дорогие зарубежные книги, Сосновский купил эти книги. Когда «Скепсису» срочно понадобилось заплатить за зарубежный хостинг, заплатил Сосновский. Мягкий и непробивной, когда дело касалось его самого, он мог стать твердым и настойчивым, если нужно было помочь другим. Когда у Умки сгорел дом, Сосновский решил отдать ей свой гонорар за книгу Эбби Хоффмана, выпущенную в серии «Час “Ч”». Выбить деньги из издателя оказалось непросто. Тот полностью соответствовал характеристике частного издателя, данной Лимоновым: «издатель – обыкновенно существо одновременно тщеславное, прижимистое, капризное, истеричное». Коля был этим очень травмирован, писал мне полные недоумения и возмущения письма. И если бы речь шла о нем самом, Сосновский, наверное, махнул бы рукой: дескать, нет денег – и это не деньги. Но тут речь шла о погорелице Умке. И Коля проявил совершенно нетипичную настойчивость, получил-таки свой гонорар и отдал его Умке.

Почти всю свою сознательную жизнь Сосновский прожил бесквартирным, перебираясь из одного общежития в другое. Вдобавок ко всему у него очень долго не было никакого паспорта, кроме старого советского. При каждом переезде неизбежно терялась часть накопленной библиотеки, что Колю очень расстраивало. Этот травматический опыт заставил его, когда он начал прилично зарабатывать (работая в Грузии и в Азербайджане), озаботиться покупкой жилья. На это он убухал несколько лет жизни. Заработал. Может, и не стоило…

К советской власти и КПСС Сосновский относился очень плохо. К капитализму, впрочем, еще хуже. Именно потому, что изучал «третий мир» – и видел, чем обернулся капитализм для «третьего мира». Сосновский понимал, что и одно, и другое – два разных варианта одной и той же Системы, и так прямо и писал.

На похоронах жены Женечки (иначе, как Женечкой – с Колиной подачи – никто ее и не называл) Сосновский вдруг стал говорить мне, как он жалеет, что мы не были знакомы в 70-е: если были бы, он бы обязательно присоединился к нашей партии, морально и идейно он был к этому совершенно готов… Пришлось его останавливать и говорить, что я и сам это прекрасно знаю: мало с кем у нас возникало такое взаимопонимание с полуслова, как с Колей.

Я не стал ему говорить, что это хорошо, что не знал и не присоединился. Присоединился бы – не попал бы в 1981 году в Анголу, не увидел бы свою любимую Африку. И мы бы не получили того Николая Сосновского, которого знали…

По своим политическим взглядам Николай Сосновский был типичным «новым левым». Он им был еще тогда, когда у нас никаких «новых левых» не было. «Хипповскую» доброту и страсть к ненасилию он успешно совмещал с признанием справедливости и неизбежности революционной борьбы и, следовательно, революционного насилия. Любовь к Че Геваре, Кваме Нкруме, Хо Ши Мину и «уэзерменам» он сохранил на всю жизнь. Несколько лет назад он съездил на Кубу, очаровался этой страной, ее народом и ее атмосферой и стал испытывать глубокую неприязнь к, как он говорил, жлобам, меряющим все на деньги и потому смеющимся над небогатыми кубинцами. Колю на Кубе моментально признали «своим». Однажды он отправился на пляж в одних плавках – и вернулся (как вспоминала потрясенная Женечка) очень нескоро и вусмерть пьяный: эти самые небогатые