– Ладно тебе про сено! Ты еще про коров с телятами мне расскажи! Давай лучше про Сырова. Во-первых, что у него за фамилия такая?

– Да фамилия как фамилия. Я, конечно, тоже, когда мы познакомились, удивление выказал…

– Ну ты прямой такой парень, Ганин! Это же неинтеллигентно! Может, мужик ночами не спит, от фамилии своей кисломолочной страдает, а ты в лоб вот так вот ему!

– Я филолог, мне можно, у меня и бумага имеется. Так вот, оказалось, что ударение в его фамилии надо делать на последний слог, тогда звучит неброско, без выпендрежа – заурядно звучит, в общем. А народцу нашему, конечно, интереснее с сыром эту фамилию связывать, вот и ударяют ее сейчас на первый слог.

– Так что, ты его просто подвез, и все?

– Ну да. Еду я мимо парка Наруми. Вон он, кстати, справа виднеется, за домами. Видишь?

– Вижу-вижу! Ты на дорогу смотри!

– Да разве это дорога? Это тротуар московский, а не дорога. Хорошо хоть выходной сегодня, движение не такое плотное.

– Ох и ворчун ты, Ганин! Ничем тебе не угодишь! Давай про Сырова. Вернее, про Сырова.

– Я не знаю, что у него там с твоим Осимой, он мне докладывать не стал. Но, когда речь об убийстве Грабова зашла, он сразу про Осиму начал нести. Осима у него золотой, Осима у него бриллиантовый, убийцу, говорит, словит враз. Сегодня к вечеру, говорит, изверг на нары сядет.

– Так и сказал?

– Так и сказал. К вечеру, говорит.

– А про Мацумото трепа не было?

– Это грабовский тутошний напарник? Сыров сказал только, что покойник продешевил в этом году жутко и вроде как Мацумото руку к этому приложил. Потом про морского ежа начал что-то говорить… А что, Сыров этот к Осиме стучать побежал?

– А как это ты догадался?

– Ну что ж я, пацан зеленый? С утра по телику показывали, что около всех российских судов в порту патрули, в самом порту карантин, никого не берег не выпускают. А тут этот доходяга идет, посвистывает.

– Это не наше с тобой дело, Ганин, зачем он к нему пошел. Без протокола скажу тебе, что ты прав, но в нашем деле и в нашей стране иначе нельзя. Не получится ничего без этого. Это у тебя в России с энкавэдэшных времен к стукачам отвращение. А у нас это в порядке вещей, начало начал и конец концов. Так что, пока мы с тобой окрестности объезжаем, Осима, глядишь, от Сырова что-нибудь новенькое и узнает.

– Ты сам-то что новенького узнал?

Я пересказал Ганину события сегодняшнего утра, и в рассказе моем, как ни странно, его поразило больше всего не молчание вчерашних четырех агнцев и не наглость Мацумото, посмевшего без приглашения завалиться в святая святых немуровского сыска, а то, что он обычный мол позорно называл волнорезом. Это его, как он выразился, сильно перепахало, и он начал сокрушаться по этому поводу, забыв и о Сырове, и о моей голове.

– И как это я сплоховал-то так! И действительно, ну какой это, к лешему, волнорез? Самый настоящий мол! К нему же суда могут подходить! Он просто дальше других расположен!

– Да не убивайся ты, Ганин, с кем не бывает. Ты вон ту бетонную стенку в море видишь?

Я указал ему налево. Мы как раз проезжали порт. За зданиями рыбных кооперативов и портовых складов, метрах в ста от берега, виднелась полузатопленная крепостная стена.

– Ну…

– Ну так вот, я до сегодняшнего дня позорно считал, что это волнорез, представляешь?

– А это что? Не волнорез, что ли?

– А это, Ганин, не волнорез, а волнолом! Мне на этот исторический факт тоже Осима сегодня глаза открыл. Так что успокойся.

Ганин внял моему императиву и переключился на более важную для меня тему.

– Значит, ты говоришь, Мацумото наскреб за последние две недели миллион наличными?

– Именно. Я думаю, эта прореха в его бюджете и заставила его попросить Грабова сбросить цену на краба.

– И если этот миллион пошел бы на, так сказать, обслуживание финансовых потребностей самого Мацумото, то Грабов сказал бы ему: «Пошел ты со своими пятью тысячами за тонну!» – и все.

– Да, это очевидно. Этот миллион пошел на решение их общих проблем. Мацумото во что-то вложил миллион, а Грабов согласился в этом сезоне перейти на демпинг, чтобы Мацумото эту сумму на своих счетах за год восстановил.

– Ты считаешь, они хотели Игнатьеву взятку дать?

– Во-первых, откуда мы знаем, что Игнатьев не врет, когда бьет себя кулаком в грудь и кричит, что он кристально чистый человек?

– Ну все-таки мы с тобой вчера фотки отбили, там же видно все. Грабов ел фугу из тарелки Игнатьева. Значит, если бы не ошибка Грабова, у Осимы в покойницкой лежал бы сейчас Игнатьев, а чартер снаряжали бы не из Южно-Сахалинска, а из Москвы.

– Окей. Тогда во‐вторых: что за дела с ключом? Если верить Игнатьеву… Здесь налево… Вон, храм стоит, видишь? Туда давай.

– Да знаю я! Я же вчера здесь ездил!

– Извини… Так вот, если верить Игнатьеву, ключ ему в банкетной суматохе подбросили. Зачем – непонятно.

– Надо этот «Лантис» проклятый найти, Такуя. Я так думаю, в нем и ответ… Слушай, а ты серьезно считаешь, что исполнитель сегодня на чартере улететь хочет?

– Я не знаю, Ганин, но чувствую это. Я же немолодой уже, ты же видишь. Хожу медленно, дышу тяжело. Но вот интуиция у меня натренирована на такие дела дай бог каждому! Чувствую, в общем.

Мы проехали район Кайган, справа от нас остался храм Компира, и впереди слева возникло большое белое здание объединенной администрации порта Немуро. Здание это мне известно, там под одной крышей сидят и ребята из Управления безопасности на море, и таможенники – все, кому полагается блюсти так называемый режим границы.

Мы въехали в район Котохира, застроенный не столько жилыми домами, сколько коровниками и прочими колхозно-фермерскими зданиями, проехали его до конца, и здесь, на самой северной оконечности Немуро, от берега уходил в море, изгибаясь влево, тот самый северный мол, который безграмотный Ганин всю свою сознательную жизнь принимал за волнорез, а я вообще ни за что не принимал, поскольку мне до вчерашнего дня дела никакого до этого мола-волнореза не было.

– Зачем мы сюда приехали? – поинтересовался Ганин.

– Только один вопрос. Из твоего рассказа я не понял вчера, зачем владелец коробочки бросал ее со второго яруса. Логичнее было бы с первого. Зачем наверх лезть?.. Или он тебя заметил?

– А-а-а, вот ты о