— Приступим! — тряхнула челкой Рита, мостясь между Григорьевым и Аркадием Стругацким. — Да, чуть не забыла! — Сплетая пальцы, она оглядела троицу приглашенных. — Товарищи, вы только не бойтесь сказать лишнее или затянуть паузу. Мы же не в прямом эфире! Любую оплошность вырежем, и всё будет гладко… Левицкий?

— Всё готово, Маргарита Николаевна! — бодро отрапортовал режиссер.

— Начали!

— Добрый день! — Талия сладко улыбнулась в объектив. — Сегодня у нас необычная встреча. Не с учеными или первопроходцами, а с теми, кто сорок лет подряд открывает для нас новые планеты, вступает в контакт с иными цивилизациями, и строит прекрасный, чистый и безопасный Мир Полудня. Аркадий Натанович и Борис Натанович Стругацкие!

Братья неловко поклонились, а Рита уловила в их глазах молодой блеск. Мальчики не взрослеют, стареют только…

— Мы не большие любители всяких интервью, — ворчливо, однако с улыбкой проговорил Аркадий Натанович, — но тут мы сами виноваты… Ну вот как откажешь двум прекрасным женщинам?

— Трем! — строго поправила его Инна.

— Извините, Инночка, — покраснел Стругацкий, прикладывая пятерню к груди. — Оговорился!

— Прощаю! — важно молвила Дворская.

По залу прошелестели добродушные смешки.

— Можно мне? — поднял руку Борис Натанович.

— Слушаем вас! — поспешно разрешила Рита, радуясь втихомолку. Хорошее начало — живое, человечье, без деревенеющего официала, зато на позитиве.

Стругацкий-младший немножко нервно поправил очки.

— Нас постоянно спрашивают, и часто — с горечью, почему мы отдалились от Мира Полудня, почему ударились в социальную фантастику, доходя до сюра и откровенной мистики… — постепенно успокаиваясь, писатель малость расслабился. — Признаюсь, у нас, у обоих, особенно у меня, не хватило иммунитета, чтобы противостоять поветрию либерализма… «Сказка о тройке», «Улитка на склоне», «Град обреченный» навеяны именно этой интеллигентской хворью. Нас крепко, и за дело ругал Иван Антонович Ефремов, но мы не вняли. Почему? — Он длинно вздохнул. — Знаете, лично мне сейчас очень хочется переложить всю вину на Хрущева, который врал про Сталина с трибуны ХХ съезда, а мы ему поверили. Поверили в Жданова, объедавшегося пирожными — в окруженном Ленинграде, в жутком сорок втором! –хотя Андрей Александрович страдал диабетом… Поверили в репрессии и «кровавую гэбню»… Рита, если нужно — вырежете!

— Нет, — Гарина серьезно качнула головой, — мы не вырезаем искренность.

— А в результате… — подхватил Аркадий Натанович, и поспешно перебил сам себя: — Спасибо, Рита! А в результате, Мир-Полудня-который-будет-обязательно-построен превратился для нас в Мир-Полудня-который-кто-то-выдумал. И ведь семидесятые годы как будто подтверждали этот унылый, упаднический вывод! А мы — вот, честное слово! — только к концу восьмидесятых начали замечать перемены. Как будто, знаете, покинули свою башню из эбенового дерева — и сильно удивились! А чай-то, который «со слоном», оказывается, в свободной продаже… И жена моя не давилась в дикой очереди за модными сапожками, не переплачивала спекулянтам, а просто зашла в обувной, и купила…

— А моему Андрею путевку в месткоме дали, как передовику… — неловко усмехнулся Борис Натанович. — Куда-то на Мальдивские острова…

— Да это еще… — махнул рукой старший брат. — Лет пять назад! Фото получились… Как будто из рая земного!

— А где Андрей Борисович сейчас? — живо поинтересовалась Наталья.

— В Чехословакии, — охотно откликнулся младший. — И он, и Светлана. Работают там вместе…

— В общем… — шумно вздохнул Аркадий Натанович. — Какая-то затянувшаяся инерция — и мышления, и ожиданий… Вы только не подумайте, что мы не стерпели житейских тягот или с жиру бесились. В блокаду я был комсомольцем — и кошек ловил, готовил из них жаркое… Вот когда трудно было! И всё же я твердо, как Мальчиш-Кибальчиш, верил в устои и скрепы. Просто истончилась, ушла наша вера, а за ней и надежда пропала. Но разве причина этого — в суровости Сталина или в троцкизме Хрущева? Нет же! Мы сами виноваты, несчастная «прослойка», с нашей потрясающей наивностью! Самый рафинированный образчик советской интеллигенции — академик Сахаров, престарелый инфантил… Да и мы с Борисом не лучше — «зависли» на все девяностые, словно залипли в безвременье! В наших книгах сгустилась меланхоличность, эмоциональная отчужденность и разочарование — вопреки мощному росту, вопреки прибывавшей свободе и окрепшему братству, вопреки реалу! Что мы тогда наваяли? Ну, домучили «Дни Кракена». Взялись за «Бессильных мира сего» и «Поиск предназначения». Года три писали и переписывали «Летят утки»… Но вот теперь, с высоты «нулевых», я воспринимаю то время, как пору стариковской усталости… но и выздоровления — реконвалесценции, как медики говаривают. — Хмыкнув, он неловко усмехнулся. — Знаете, девчата, если раньше мы морщились, завидя плакат «Наша цель — коммунизм», то теперь — задумываемся. Надеемся даже!

Рита серьезно кивала, вторя откровению. Тот настрой, которым «переболели» братья, окрашивал в безрадостные тона жизнь миллионов советских людей, убедивших себя, что СССР не способен одержать победу в экономической борьбе с Западом, что импортное — всегда со знаком качества, а наши не потянут… не обеспечат… не сумеют… не догонят…

Мама у нее была именно такой. Вот папа, тот верил, а мама… Гарина улыбнулась, вспоминая, как растерялась «баба Света», увидав внучку в изящном джинсовом костюмчике. Юлька смеялась, доказывала, что это никакая не «Montana», и не «Wrangler», а нашенская «Bolshevichka», а бабушка лишь головой качала в застарелом предубеждении…

— Аркадий Натанович! — громко заговорила Инна. — А что такое коммунизм лично для вас?

Стругацкий поправил очки, и солидно ответствовал:

— Мы уверены: коммунизм — это не жирный рай проголодавшегося мещанина и не сонно-розовая даль поэтического бездельника. Коммунизм — это могучее объединение человечества, человечества богатого и свободного. Богатого знанием и свободного от забот о хлебе насущном, от гнетущей эксплуатации; не зависящего от природы и диктующего природе свои законы. И будущее — это не грандиозная богадельня человечества, удалившегося на пенсию, а века разрешения последнего и вечного противоречия между бесконечностью тайн и бесконечностью знания.

— Отлично сказано! — украсилась улыбкой Талия, и перевела взгляд. — А ваше мнение, Борис Натанович?

— Я сначала напомню, откуда взялось название романа «XXII век. Полдень», — неторопливо заговорил тот. — Арк читал в затрепанном подлиннике, на английском, роман Андрэ Нортон…

— «Саргассы в космосе»? — вскинула руку Инна.

— Нет, Инночка, — издал смешок писатель, — «Рассвет. 2250 год». Постапокалипсис. Земля двести лет спустя после атомной войны… Проходят ядерная зима и ядерная ночь, теплеет