— Не знаю, — засмеялся он, радуясь, что говорит с нею. — Не знаю, как было прежде, но, в наши дни жестокость порождается чем-то иным.

— Чем же?

— Впрочем, тоже дебрями, в которых живет современный человек. Тем же извечным ощущением, что он уязвим, слаб перед более сильным сородичем, перед невзгодами природы…

— Сынок, а сынок? — окликнула мать, слегка вроде подшучивая. — А нет ли, сынок, в твоих речах чего-нибудь богопротивного?

— Ну что ты, ани!

Он вспомнил, что взял с собой несколько писем, которые хотел передать матери. Писали начинающие поэты, шакирды — иные учились, не имея средств, других выгнали из медресе, — просили о помощи. Он никогда не отказывал, но стыдился благотворительности. Потом догадался перепоручить дело матери и успокоился.

— Небось крамольники? — пробормотала Хадиджа, забирая письма.

— Нет, матушка, просто бедные шакирды.

Фирая-ханум встала, подошла к зеркалу и бегло оглядела себя.

— Мне пора. — Мягко тряхнула сумку. — Надо возвратить в библиотеку журналы.

— Что же вы читали? — спросил Рамеев, подходя к ней. — Что-нибудь о бедной девушке, жертве многоженца?

— Стихи… помните, Риза-эфенди сказал об одном молодом поэте: этот юноша станет татарским Аль-Маарри…

— Нет пророка без порока, — шуткой ответил Рамеев. — Да! Пожалуй, я проедусь с вами, — сказал он решительно. — Мне надо в редакцию. — И шагнул к двери, подождал, пока женщины прощались с обычной преувеличенной любезностью.

— Заеду на обратном пути, — сказал он матери.

Так же, как в иные часы ему хотелось не переставая писать и писать, так вдруг ловил он себя на желании не переставая видеть, Фираю-ханум. Не статичной, постоянно стоящей перед глазами, а такою же движущейся, меняющейся, но постоянно с ним, под рукой, как долгая страстная баллада. «Отличие только в том, — улыбнулся он про себя, — в том, говорю я, отличие, что мозг и чувства мои способны на долгий, утомительный эпос. Но вот что касается физического движения, физических перемен — тут я не могу ничего с собой поделать». Так он думал, сидя в пролетке; она молчала, как будто понимая его состояние.

«…Тут я ничего не могу поделать, я обречен на физический покой. Быть может, из-за моего богатства. Но что, как не физический покой, способствует творчеству! Дай бог здоровья матушке», — подумал он, представив уютную гостиную, девушек с рукодельем и себя, сидящего в укроме, где никто не мешает ему думать. В доме у матери узнавалось прошлое, которое единственно что-то значило в его жизни, его детство, ибо оно тоже было полусном, а он знал твердо, что состояние полусна — лучшее из всех состояний. Не сразу это пришло к нему…

Разве же не был и он когда-то наивным и верующим, как этот юноша из Уральска? Разве же не призывал к свободе: «Грянь, да очистится!..» Милый юноша, как вы доверчивы! Да, вы пишете о безнадежном и мрачном одиночестве, но ведь — я чувствую — вы верите, что криком, кровящим вашу грудь, пробудите кого-либо. Вот и смешна мне ваша надежда… Кому она нужна? Кому нужны ваши старания, милейший Риза-эфенди, да напишите вы хоть сотни книжек о нравственности!.. «Благонравное дитя», «Наставление девочкам», «Благородная женщина» — кому все это нужно, блаженнейший учитель?

…Он встряхнулся и, повернувшись к своей спутнице, спросил живо, озорно:

— Скажите-ка мне, много ли полезного почерпнули вы из книг Риза-эфенди?

— Но… ведь он пишет их для народа. Постойте, не смейтесь, я хотела сказать…

— Извините. Вы хотели сказать, что в вашем доме или, точнее, в аристократических домах вообще понятия культуры и нравственности впитываются с молоком матери. А для мужиков мы издаем такие вот книжки. Но ведь и мужик живет по традициям, и у мужика есть порядок во взаимоотношениях с миром. Тогда зачем же мы лезем к нему с нашими назиданиями?

— Не знаю, — она покачала головой. — Наверно, меняются традиции, меняется понятие о вещах, и… наиболее образованные из нас помогают простым людям усвоить эти новые понятия.

— Что ж, Риза-эфенди умен, образован. — Он помолчал. — Меня, однако, берет сомнение, то ли мы делаем с нашей-то образованностью…

Они подъехали к библиотеке. Ему хотелось остаться в пролетке или тут же пешком отправиться в редакцию, но это было бы невежливо. Он спрыгнул наземь, взял протянутую ему сумку. Легко, только коснувшись его руки, спутница сошла с пролетки.

— Ну идемте же?

Он медлил, оглядывая дом и деревья по всему фасаду. Когда-то это был их дом, памятный ему по рассказам матери; отец купил его сразу же по приезде в Оренбург. Вверху жила семья, в нижнем этаже, каменном, с низко сидящими окнами, находилась контора. В тот же год отец посадил перед окнами тополя, теперь они подпирали под самый карниз бревенчатого верхнего этажа. Потом отец купил дом попросторней, еще один — под контору, а этот отдали благотворительному обществу. Днем здесь было тихо, по вечерам из окон слышалась игра на пианоле, — пожалуй, это было единственное место, где могла собираться молодежь для бесед и развлечений. Но сюда Рамеев заходил редко: слишком почтительно встречали благотворителя, да и шумные собрания никогда ему не нравились.

Они поднялись по узкому прохладному полумраку деревянной поскрипывающей лестницы и очутились в коридоре, освещенном двумя широкими окнами во двор. Зеленоватый свет дрожал на стеклах, в форточки наносило сладковато-прелый запах осеннего сада, тоже когда-то посаженного отцом.

Едва шагнули к дверям читальни, как створы раскрылись и прямо на них выскочил некий господин, твердо застучав туфлями.

— Простите, простите… ханум, мое почтение! — И к Рамееву: — А я, представьте, третий день все вас ищу. Ищу, ищу! — засмеялся он, чему-то упоительно-глупо радуясь.

— Я подожду вас здесь, — сказал Рамеев женщине, думая, что один быстрее отделается от непрошеного собеседника. — Так в чем же дело? — спросил он господина.

— Я из Казани! Вам кланяются… а новости скандальнейшие! Потапова поставили цензором, Амирхан сделал муллу героем фантастической повести. Наконец — явился в Казань некто Тукаев, мужик, а фанаберии, фанаберии!.. Явился — и сразу к достопочтенному Галиаскару-эфенди. А тот: вы кто такой?

— Позвольте. Вы слишком доверительны.

— Что-что?

И, с гневом глядя прямо в его бегающие глазки, Рамеев произнес холодно и четко:

— Я говорю, доверительность незнакомых мне людей почитаю для себя неприятной.

Он повернулся к господину спиной и закурил. Фирая-ханум застала его докуривающим третью папиросу, мрачным и растерянным. Он обрадовался:

— Вы… наконец-то!

— Он просил у вас денег?

— Н-нет, не успел, — смущенно ответил Рамеев. — А он, верно, очень нуждается?

— Ему нужны деньги, чтобы издать книжку о нравственности. Ручается, что девяносто тысяч разойдутся вмиг.

— Хм, уже и подсчитал число страждущих! И вы дали ему денег?

— Да, — сказала она. — Но и вы бы не отказали.