плохо крепили, кровлю стало рвать. В прошлую мою поездку перекрепляли всю лаву. Я говорил Жалковскому: может быть, лучше нарезать новую лаву, а там оставить перемычку? Да нет, говорит, лаву будем месяц прорезать, а так — уйдем от закола через неделю. Ушли, язви его!..

— Я полагал…

— Ты должен был плюнуть в лицо Жалковскому! — резким шепотом крикнул брат. — Да, плюнуть! Он довел дело до обвала.

— Но ты-то откуда знаешь про обвал? Ведь он случился не далее как вчера… позавчера.

Брат засмеялся и вырвал из кармана газету, ткнул ею почти в лицо Рамееву:

— Я узнал об этом из твоей же газеты, ха-ха!

Умиротворенное сознание Рамеева не желало не то что потрясений, но даже легкого колебания. Однако он взял и развернул газету. Он не сразу нашел крохотную заметку на третьей полосе: всего-то пять строчек, спокойных, но грустных, как соболезнование.

— Я давно говорил тебе… если ты издаешь, газету, то должен печатать ее в собственной типографии.

— Я не понимаю тебя, — с обидой сказал Рамеев. — Лучшая в городе типография, Карими великолепный редактор, умница. И смешно сердиться на него за эту заметку.

Брат молчал, теребил бородку и глядел прямым колючим взглядом.

— Сядь, — сказал Рамеев. — И успокойся. Я тоже посижу.

Он сел в тяжелое, скрипнувшее под ним кресло и отвалился, поднося к глазам газету. Машинально скользя по строчкам, он задумался, стал вспоминать, как странствовали они с Карими по всему свету. Боже милостивый, где только не побывали — хватало же сил! — в Германии, Бельгии, Франции, Италии и Австрии, Сербии, Болгарии. Карими уже тогда серьезно готовился к деятельности издателя и по поручению отца знакомился с работой крупнейших типографий Европы. Еще раньше, до их путешествия за границу, он посещал типографию Гербека в Москве, практиковался в Петербурге, изучал основы бухгалтерского учета, экономику.

Блаженная давность, легшая в память неистребимой яркостью дней своих! Их было мало, счастливчиков, имеющих возможность жить за границей, изучать философию, алгебру и химию, немецкий и латинский языки. Они были счастливы, но с грустью говорили о своих сверстниках, губящих время и силы в ортодоксальных медресе. Говорили о России, о возросшей ее роли в Европе, о том, что им она мачеха. Карими возражал: есть две России, одна — самодержавная, чиновная, другая — Россия великих ученых, писателей и философов. Разве же она, вторая, зла и нетерпима к нам? И рассказал, помнится, о замечательной женщине по имени Ольга Сергеевна Лебедева, революционерке, искренней стороннице просвещения восточных народов. Она ратовала за открытие газет и светских школ для татар и была обвинена Ильминским в вероотступничестве и крамоле. По совету Лебедевой отец Карими и переехал в Оренбург, подальше от миссионеров, наводнивших Казань.

Карими с восторгом говорил о социал-демократах, хотя и смутно понимал их задачи: кажется, они видят главную революционную силу в рабочих массах. Рамеев возражал: уж если кто и возглавит революцию, так это буржуазия, заинтересованная в демократизации общественной жизни во всех ее сферах. Наша буржуазия, отвечал Карими, не хочет революций, она хочет только реформ.

Честно говоря, жизнь, которая ожидала их в России, представлялась Рамееву не такой уж мрачной. Отец имел прииски, поддерживал сыновей в их просветительских начинаниях, а с капиталом веселей дело делается. Но проходили годы, был и миновал тысяча девятьсот пятый — и что же осталось?

…Зашевелился на диване Шакир, простонал:

— Ох, проклятый, мочи нет!

— Да поезжай ты, ради бога, к доктору.

— Н-ничего. — И заговорил торопливо, жадно между приступами боли: — Ты сердишься, вижу! А знаешь ли, Карими приглашает в Оренбург Тукаева? Недоучку шакирда, который вообразил, что может критиковать порядки…

— Ну, Карими благоразумием своим успокоит задиру. Но зачем он его зовет? Странно. Впрочем, тебе не следует обижаться на Карими.

— А все-таки обидно! Нашими деньгами держится благотворительное общество, сиротский дом на сто человек, мы отправляем десятки пудов хлеба в голодающие деревни. Об этом газеты мельком, мельком!.. Да иной к тому же позубоскалить рад, вроде шакирда из Уральска. А тут — будто сам я взорвал собственную шахту! Кстати, тебе известно, что рабочие ушли с прииска?

— Да.

Рамееву вспомнилось нагловатое, грубое лицо мужика с именем странным и вызывающим — Зульфикар. Н-да, ежели этакие составят силу будущей революции… спаси и сохрани!

Он встал, мягко тронул за плечо Шакира. Тот вздрогнул, вскочил и пошагал по комнате, мотая головой. Остановившись у окна, он вдруг засмеялся, подзывая брата:

— Еще одна попечительница, боже ты мой!

Рамеев, тоже глянув, стал отталкивать Шакира в глубину комнаты.

— Старухи занимаются попечительством от скуки, но что находят в этом молодые?

Рамеев, не дослушав, торопливо вышел в коридор и юркнул в комнатку, из которой была дверь в гостиную. Когда он вошел, женщины шумно и жеманно здоровались, осыпая друг дружку невероятными любезностями. На сухом и бледном, лице матушки зарозовел румянец смущенного довольства: ей очень нравилась Фирая. Прежде, когда сыновья были помоложе, а Фирая совсем еще девочка, она прочила ее себе в снохи.

Молодая женщина вынимала из сумки шуршащие бумаги и, держа их в руке, ждала, пока две девушки подтащат поближе низенький угластый столик. Две другие несли кресло, чтобы поставить его рядом с креслом Хадиджи. Рамеев поклонился и коснулся руками спинки кресла.

— Благодарю, — сказала гостья, нежно покраснев.

— Сынок, сынок!.. — Болтливость напала вдруг на матушку. — Нет, ты послушай… этот осел Ахмали пожертвовал тридцать тысяч в пользу мекканских суфиев, в то время как его соплеменники пухнут с голоду. А нам он жертвует только двести рублей.

— Признаться, я не очень его уговаривала, — молвила Фирая-ханум. — Бог с ним!

— Да, но тридцать тысяч для дервишей! Я, милая, тоже верю в бога, однако не так глупа… — Старуха поперхнулась смехом, глаза ее блеснули лукаво.

Ее собеседники засмеялись, даже девушки скромно улыбнулись. Хадиджа тотчас же погнала их хлопотать насчет чая. Рамеев отошел и сел на диван.

— А вы, я слышала, ездили на охоту, — сказала гостья. — Каковы же ваши ощущения?

— Ощущения? Охота сама по себе не дает мне тех ощущений, какие дает, например, просто прогулка по осенним полям. И ночь… когда ты не спишь, лежишь на сене (ему казалось, что и вправду он спал на сене), слышишь курлыканье летящих журавлей…

— Я купила ему новый винчестер, — вмешалась матушка с уверенностью, которая никогда ей не изменяла, когда она говорила о сыновьях. — Но он, по-моему, боится из него стрелять.

— Не понимаю, как можно выстрелить в птицу, — сказала молодая женщина, — не понимаю! Лес так доверчив, так добр… но где это я читала — жизнь в лесу порождает в человеке жестокость сперва к зверю, которого он должен