стелы, изъеденные лишайником, источенные ветром, высоко выпирали из курганов, косотой своей напоминая крыло орлана, когда он косо и резко чертит в небе. Стервятники тем временем кружили, томно распластывались в воздухе. Копчики, пустельги с дымчато-синими лапками, разинув клювы, стайками сидели на одиноких кустах боярки, на кривых киргизских березках.

Жалковский был выпивши, был бодр и не переставая говорил:

— Гнать, стало быть, начнут со стороны Утешинских увалов, а нам придется залечь во-он там, над оврагами. Есть там этакие опупочки, увальчики, для маскирования стрелковой цепи. Рельеф очень подходящий для натурального укрытия. Да правильным ли будет гон? Народец здешний яз-зва! А джейран, позволю заметить, зверек деликатный и отменно сторожкий. Загон требуется глубокий… уж я, поверьте, знаю: подымать джейрана надо издалека, без нажиму.

Амир спросил:

— Винчестер свой взяли, Закир-эфенди? — И, не дожидаясь ответа, с мечтательным сожалением вздохнул: — Эх, и мне бы такое ружье!..

Рамеев молчал.

— Здесь, — негромко сказал Жалковский и, указав рукой на жидковатый куст чернобыльника, зашагал дальше с тремя последними номерами.

Правым соседом у Рамеева оказался Васейкин, слева должен был залечь Амир. Юноша томился ожиданием, ложился и вскакивал, вскидывая к плечу ружье, подрагивающее в его руках. Рамеев, усмехаясь, поднес к глазам бинокль: хотелось получше оглядеть местность, чтобы потом легко ориентироваться кругом. Степь в этом месте мягко понижалась в их сторону, и благодаря-такому уклону глаз далеко хватал во все стороны. Сзади, верстах в пяти, темнели окатистые кряжи холмов. Куст чернобыльника с кроною темно-малиновых султанчиков отлично скрывал лежку и в то же время давал возможность все видеть сквозь редкую решетку стеблей. Обмяв вокруг себя высокую траву, половчей пристроив к кромке ложбинки винчестер, он залег и приготовился к ожиданию.

По словам Жалковского, загонщики находились верстах в десяти отсюда и теперь, пожалуй, вели уже загон — широкий, к о т л о м, так чтобы крылья этой широкой загонной цепи приходились как раз против оконечностей вогнутой стрелковой линии, которую образовали залегшие охотники. Жалковский очень живописно излагал стратегию гона, но смущался тем, что гонщики были беспутные юнцы. Возглавлял их, правда, старый охотник Касымбек, знавший степь, как свою юрту, но эти висельники, возмущался Жалковский, эти жулики!..

Степь, далеко обозримая и полная тишины, в какой-то миг показалась Рамееву безжизненной, грубо опустошенной, и это ее состояние было прямо связано с их присутствием: все овечьи отары, обыкновенно ходившие здесь, еще задолго до прихода охотников были угнаны пастухами к отрогам Утешинских увалов; попрятались в норы суслики, и даже орлы, парящие высоко, казалось, держались подальше-этого места, обозреваемого азартным и жадным глазом человека. Кобылки между тем с треском перелетали со стебелька на стебелек.

Морокой почудилось ему, истомленному ожиданием, внезапное появление перед взором серенько-желтой поджарой лисицы, саженях этак в сорока. Рыжая то скрывалась в траве, то возникала опять, припадала к земле и лежала неподвижно, уткнувшись носом и чуть пошевеливая кончиком хвоста. И внезапно взвивалась, с налету падала на добычу — мышь или суслика, их много водилось в бугристых дерновинах ковыля.

Исчезла рыжая. Потом он в бинокль видел, как из дальнего ложка выкатил на рысях матерый волчина с желто-белыми бакенбардами. В побежке его угадывалось что-то неспокойное, опасливое. Как будто от волка передалось и ему ощущение тревоги. Опять он увидел лисицу: выбежала из-за кустов, замерла, настораживаясь, нюхая воздух и нервно метя хвостом землю. Затем скачками побежала не оглядываясь. Из дальних ерников, с потаенных лежек, поднялись дрофы и тоже потянули дуда-то в сторону. Орлы, до того висевшие в небе уверенно-неподвижно, с жестким клекотом стали стягиваться на полете в глубь степи, откуда ожидался гон.

Ах, что-то ушло… ушел миг, какого уже не вернуть! Не так ли жалел о чем-то смутном человек в свою первобытность? Природа, думал Рамеев, побуждает к созерцанию, а затем к повторению, перевоссозданию ее черт. Разве не о том говорят рисунки на древних черепках? Она, природа, мать всех гениев.

Он глянул в бинокль и вздрогнул, когда в полуверсте от себя увидел порядочный таки табунок джейранов, сломя голову бежавших прямо в центр стрелковой цепи. Там не выдержали и слишком рано открыли пальбу. «Бог вас бережет», — прошептал Рамеев. Табунок круто взял вправо и под углом понесся к залегшей цепи, на левое ее крыло.

Убийство лося полагали за грех, подумал он. А было время, древней, когда почитались и волки, недаром белый волк в сказках его народа помогает людям.

Теперь уже без бинокля он видел, но потрясающим было то, что слышал он: резкое тявканье выстрелов, протяжный звериный вой гонщиков, наседающих на жертву с упоительной дикой силой. Над табунком вскидывался, зависал на миг какой-нибудь самец, мгновенно обозревал поле и, ничуть не нарушая общего движения, снова летел вперед. Рамеев с лихорадочной радостью подумал: выцеливать поодиночке на таком расстоянии и при таком аллюре невозможно, а винчестер — только у него! Но винчестера он так и не вскинул, поднялся во весь рост и перешагнул через куст, бывший ему укрытием. Джейраны, казалось, убыстрили бег и направлялись прямо к нему, как будто только он мог их спасти. Выстрелы раздавались и справа, и слева… стадо, не дрогнув, не расстроив целости, продолжало бежать, не дрогнуло и тогда, когда отстал один из джейранов, застыл на месте. Затем медленно-медленно опустил голову и рухнул. Раздалось еще два или три выстрела с фланга… По степи к убитому джейрану бежал Жалковский, без ружья, простоволосый и какой-то весь широкий от раскинутых своих рук.

Желто-бурый, с длинными, тонко завитыми рогами, лежал у ног охотников взрослый самец, прекрасный даже и мертвый. Он лежал, разметав точеные ноги, запрокинув голову, словно все еще продолжая головоломную скачку, в открытых глазах по-доброму светился весь этот огромно-стеклянный, ослепительный сентябрьский день. Жалковский, свойски напирая на Рамеева плечом, добросердечно лгал:

— А ваш красавец, ваш… ловко вы его!..

Рамеев резко кивнул и тут же пошагал к биваку, горько-равнодушный, но свежий и окрепший на чистом воздухе и не знающий, что же делать с этой черной силой, больно бродящей в крови. За ним потянулись остальные, держась на расстоянии, но разговаривая слишком, пожалуй, громко: быть может, хотели, чтобы слышал он. Из речей становилось понятно, что загонщики выставили на линию не один, а два табунка, и один ушел, со вторым тоже не все ладно получилось: встреченный пальбой с большой дистанции, он резко повернул на левое крыло, то есть туда, где хоронился Рамеев.

— Куда же ты первый табун девал? — допрашивал Жалковский толстоватого пожилого штейгера, который был среди гонщиков. — Он ведь под носом у вас ушел. Почему назад не завернули?

— Поди