Шрифт:
Закладка:
Надписи на стенах домов: «Украина – фашизм», «Ахметов – убийца!», «Донецк – это Россия!», «Новороссия – вперед!». И запись на стене у памятника афганцам в Макеевке – «Шахтор»[9], а над ней – нетронутый жовто-блакитный флаг Украины. Не запачканный, не закрашенный, как везде. Футбол – это другое, это святое, что выше войны.
Новый обстрел города, тринадцать погибших за два дня. Снаряды попали в больницу, погиб двенадцатилетний мальчик.
По телевизору прошел короткий фильм «Хлеб Первомайска» – жизнь прифронтового Первомайска[10] под месяцами бомбежки «освободителей»: двести пятьдесят граммов хлеба в день, очередь за хлебом старух и сидящие в подвалах дети – всё, как обещал украинский президент. Смотришь страшное это кино и понимаешь: не поставленная агитка, не заказанная пропаганда – не хватит таланта сыграть так людское отчаяние.
А детский приют в Харцызске.[11] Ездила туда пара бойцов со скромной гуманитаркой. «Поехали! – позвали сначала меня. – После в книге напишешь, что там». Я отказался: после Беслана не могу больше смотреть, как плачут дети. Приехали, рассказали, как радостные ребятишки разбирали из коробок конфеты. В основном они круглые сироты. Но есть и такие, у кого оба родителя в ополчении – и мать и отец. Словно назад, в Великую Отечественную. Отдали детей в приют, а сами приезжают на пару часов с фронта раз в неделю и реже, привозят, если могут, продукты. Промолчали бойцы об одном (да я знаю и сам): не отдали бабушкам, тетям, знакомым, а сдали в детский приют – людям нечем кормить дома детей.
Будь ты проклята, Украина!
С 1 декабря объявлено перемирие. Кто его соблюдал… Только сильней от огня зашатало Донецк. Сидишь в казарме, и слышно, как с обеих сторон гудят где-то выше крыши снаряды. Передышка в пять-десять минут, и снова летят.
Днем на рынке. Женщина торгует дешевыми безделушками – символикой ДНР: магниты, брелки и флажки. Замерзла, ходит вокруг лотка. Увидела, что я остановился смотреть.
– Купите хоть что-нибудь! – заглядывает с надеждой в глаза.
– Не на что.
Кончаются у меня деньги, хватило бы до России. Два магнита домой я купил еще месяц назад.
– А вы приходите завтра! Я работаю с девяти до пятнадцати часов. Хоть один брелок купите!
– Я приду, – не знаю я, зачем обещаю.
– Я буду вас ждать. – И снова ходит вокруг лотка.
У другого лотка старуха. Торгует из серванта посудой – советской, сейчас такой нет – да старыми книгами. Своими – видать, что не крала, не перекупала. Лежит миниатюрная чайная ложка, тяжелая, бронзовая, постарше советской.
– Сколько она?
– Пять гривен[12].
– Сколько, – действительно не расслышал я.
– Две гривны, – падает у старухи голос.
Она решила, что много просила и я сейчас распрощаюсь. Говорит и не смотрит на меня от стыда. До чего довели здесь людей…
Потерял я после ту ложку, купленную за десять гривен на рынке Донецка.
На следующий день я на рынке. Специально пришел за брелком. Ее нет, место пустое. Вчера был обстрел города, и два снаряда прилетели на рынок. Но здесь чистота. Рядом стоят другие люди и спокойно обсуждают, куда попали снаряды.
В автобусе женщина:
– Вы из ДНР?
– Да.
– Не встречали его? – достает большую фотографию: парень в гражданской одежде.
– Сын?
– Да.
– Пропал?
– Да. Еще в июле месяце.
– Нет. Не встречал.
Уже декабрь. Пять месяцев она всюду возит с собой фотографию. Пять месяцев подходит к каждому, кто «из ДНР». На сколько еще ее хватит?…
В магазине иностранная речь. Поворачиваюсь – трое военных стоят спиною ко мне, продолжая говорить на своем. Я слышал такую речь лет пятнадцать назад – записано в памяти.
– Нохчи ву? – окликаю я чеченцев.
Они поворачиваются – хищные, рыжебородые и голубоглазые.
– Я из Грозного. Служил у Сайфутди, Героя России.
– Знали о нем. – Протягивают мне руки. – В командировке?
– Нет, в отпуске.
– Ну, удачи, русский!
Первый раз встречаю их здесь. А говорили, что весь Донецк и Луганск захвачены боевиками Кадырова…
Встретились в городе с Когтем – сумасшедшим разведчиком из роты «Лавины». Покинул уже ополчение: «У нас все подразделение ушло и Марк, командир. В роту пришло восемь „саушек“, назначили нас на них. Мы говорим: не умеем. А нам: мол, научитесь. Марк развернулся: „Я из автомата стрелял и бил тех, кого видел, что это враги. А с САУ стрелять не умею и учиться не буду. Не стану по людям стрелять, хоть они и укропы“. И ушел. Просто взял и ушел. За три дня рота ушла вслед за Марком. Командира нам другого не нужно».
Да… Никудышные из вас, Коготь и Марк, «террористы»…
Преображенский православный собор на улице Артёма в Донецке. Внутри три посетителя: двое стоят у свечей, третий сидит на лавке – ополченец. Сидит, склонив голову, с огромной, как у крестьянина нечесаной бородой, в громадных кирзовых сапожищах. Только камуфляж и выдает в нем воина.
Перед собором на улице еще ополченец, ходит с двумя автоматами: «Мне в храм нельзя, я с оружием». Два месяца как из России.
Рядом с собором женщина в возрасте, в черном платке. Подходит ко мне, протягивает в ладонь две шоколадные конфеты и тихо:
– Помяните. В ополчении. Погиб в аэропорту тридцатого ноября.
Я растерялся, киваю головой, говорю ей спасибо за конфеты. Очнулся, когда уже отошла.
– Имя-то как? – кричу ей вдогонку.
– Сергей, – еще слышит она.
Вернулся в собор, поставил три свечки. Стою у свечей и вспомнил, что я же неверующий. Вышел обратно.
Стоит этот же с двумя автоматами, подходит ко мне:
– Помянул?
Говорю ему:
– Да. Только я в Бога не верю.
Этот помолчал, а потом говорит:
– Видимо, веришь, раз ехал сюда.
Иду широкой аллеей вниз по Артёма, и скрипит под ботинками снег. Иду и понимаю, сколько духовной мощи есть в этих храмах. Не Бога – людской. Когда ты стоишь у икон, а рядом с тобой стоят эти павшие. Сильные и живые. И от них может впервые приходит к тебе ответ на вопрос: для чего?
Я понял в этом соборе: всё правильно произошло здесь! И с нами – с Донбассом, а не с Украиной – Бог.
Пускай не приняла после Россия – Бог ей судья. Мы здесь – Россия.
По улице таскает бродячего репортера, одного,
