да толку в копейку. Я про Гиви не знаю, а Мотора видал еще по Славянску. Это Чапай! И бойцы у него в «Спарте» – вот такие все мужики! – поднимает он палец. – Не могут от смерти спастись, так умирают со славой. Потому что Аэропорт – это легенда!

В комнате спит на кровати Ива и сидит на своей, свесив ноги, Орда. В окно, как в палату больницы, льется синий уличный свет, и Ива лежит мертвецом.

– Я третью ночь с пистолетом под подушкою спать ложусь. Все с ума здесь сошли, – тих и задумчив, сидит недвижно старик.

Ванька пришел вечером на бровях, достал оружие, вставил ствол в рот, хотел застрелиться. Орда отобрал до утра автомат, скомандовал спать.

– Да, – знаю я про этот дурдом. – Синий с Японцем уходят. Не будут служить, – говорю я последнюю новость.

И снова под звездами стонет Донецк. И снова просыпается ночью Аэропорт, где на гноище старого мира сошлись на смотрины все легенды четырнадцатого года: «киборги», «Спарта» и «Сомали». Где, калеча железные танки, идут они, убивают друг друга. Русские убивают русских.

Когда-нибудь и мы будем стоять у развалин Донецка, как раньше стояли у могилы Грозного. После Украины мы больше не верим в СССР…

«Первый тайм мы уже отыграли…»

Я не хотел здесь этой главы и просто не знал, o чем в ней писать. Это пустые дни конца четырнадцатого года. Дни, когда огромной толпой ополчения сидели мы на кроватях в казарме. Сидели на кроватях, как вороны на проводах, и лениво тек разговор обреченных. Когда мы не знали, чего ждать впереди, и никому не хотелось этого завтра. А под рукой гудела передовая и, перелетая через казарму, били в город украинские снаряды.

Мы знали, что не будем так вечно сидеть, но не хотелось куда-то идти. Однако оно, завтра, явилось за нами и всем нам, кто сидел в той казарме, свернуло шеи. Свернуло нам шеи, чтобы мы смогли оглянуться назад – на то счастливое прошлое, где еще не было ледяных дней Дебальцевского котла, страшной промзоны Авдеевки, ненасытной Светлодарской дуги… Где не летели, как сон, пятнадцатый, шестнадцатый и семнадцатый годы, столь многих из нас поставившие в шеренги мертвых. Потому что две чеченские войны не убили у меня стольких друзей и людей, сколько их отняла Украина.

Я записал на камеру и в блокнот эти дни. Я хочу снова вернуть «Беркут», «Би-2» и Донецк, хочу вспомнить, как уходила от нас эта легенда – четырнадцатый год.

Футбольное поле за нашей казармой, где так давно отсвистели мячи. Белые волны инея на зеленой пластиковой траве. С надломленной кроной дерево со стороны футбольных ворот – падала мина, да лопнула на сучьях, не долетев до земли. Падала сучья мина! С визгом и свистом! Падала падаль с неба на землю, не из ароматных садов, а из преисподней.

На футбольном поле строятся оба отряда: шеренга «Беркута» – под черным казачьим флагом, шеренга «Би-2» – под сине-зеленым знаменем ВДВ. Вышли на матч размять свои кости.

В поле два командира спорят, кто победит.

– Команды не сработанные, в этом вся прелесть, – руки в карманах, щурится Север.

– Лбами ворота сшибут, – стягивает Клуни бушлат. И сам за мячом.

Футбол был объявлен заранее не больше как дружеский матч, но в это не все поверили в «Беркуте». В голодном отряде пополз слух про иной смысл игры:

– Игра на остатки еды. Кто выиграет, тот не умрет.

– А вдруг проиграем?

– Сдохнем до смерти!

На поле с полсотни бойцов – болельщиков с игроками. Все знаменитые футболисты, кто хоть однажды брался за мяч: Крот, Слепень, Гоша и Кеша, Каток, Шайтан, Страж, Водалаз…

Пока что разминка, и как на колесах мелькает в поле один метеор.

– Товарищ Синий!.. Товарищ Синий!.. – бегут к нему за мячом.

– Мы их порвем! Мы их порвем! – заряжается тот перед дракой.

Перед воротами вся команда целится для гола. Разогнался и бьет с поля Зем – улетело за штангу. Дальше Японец – просвистело уже над воротами. В воротах Шаман – оперся о штангу, рот до ушей, считает мячи.

– Да вы по воротам бить будете, тля?! – ходит кругами Родник.

У сетки ограды на снегу топчутся зрители – тоже в военном, как игроки. Жена Клуни Ёлка, рыжая, как огонь, расставляет на бетоне призы: фруктовый чай, сигареты, сгущенку. И бегает в своей команде, хромая на незажившую ногу, сам командир…

Идет двадцатая минута первого тайма. Стенка на стенку возятся у ворот «Би-2» обе команды; грудь в грудь со Слоном – и падает Зем.

Но рушится оборона «Би-2».

– Маэстро! Маэстро! – пасуют кому-то.

– Ну, гол-то будет сегодня иль нет?! – не в игре, но летит к общей свалке Родник.

Синий у самых ворот. Бьет в мяч, бьет в него берцем, и тот влетает в ворота. Гол! Не зря заряжал он свою батарею.

– Один – ноль! – ревут в горло «беркуты».

Мороз на дворе, но поснимали шапки и побросали бушлаты бойцы. Носятся в поле, дымя, как из печки. У сетки, меж зрителей, ногой об ногу пристукивает Орда. Залетел к нему мяч – выбрасывает в игру.

– Я старый, мне только мячи подавать, – кашляет он из прокуренного бушлата.

Рядом с Ордой, отстав от погони, вцепился в сетку Японец:

– Мы не старые, мы просто устали…

Конец первого тайма. В углу поля змеиный клубок, где без перерыва ревут «Штрафной!» и откуда шарами выкатываются старые и уставшие. Выкатился Шайтан и, разогнувшись, прячет от камеры лицо в ладонях. В середине поля сын Севера Малой – в черной папахе, в черной рубахе, в черной бороде до черных бровей стоит, как памятник белогвардейщине. Идет с поля, шатается Зем – как заново приполз из-под «града».

В перерыве у сетки обе команды шатаются на ногах с кипятком во рту – глотают, как водку, из термосов чай.

– Так, второй забиваем, пока не остыли, – учит Родник.

– Ну Синий! Везде пионер! – почти по-отцовски восхищен им Орда.

– Я в Макеевке на Красногвардейском родился. Это гетто в гетто… – сознается Синий, откуда пророс.

Второй тайм, и на воротах сменился Шаман.

– Дай за штангу старому подержаться, – забыв, что «просто устали», меняет его Японец.

Летает по полю мяч, но уж измотались да изболтались бойцы. Мало бегут, а больше идут. Не ветер в ушах свистит – язык до земли висит.

Кончился матч. Четыре – один в пользу «Беркута».

– Теперь бы в пивбар! – ликует Синий,