А вот ставшей привычной за последние годы маски на лице — нет. Как нет и перчаток. Последнее из-за дефицита, а не по недосмотру. Она, может, и рада бы менять после каждой манипуляции с пациентами перчатки, но в наличии нет. Только руки приходится мыть почаще. Благо, в кране снова течёт вода. И полотенца хоть и застираны, но санитарки меняют на новые.

Расплывчато глядя на медсестричку, которая смочила ему губы мокрым бинтиком, Шац понял, что находится госпитале. С больше долей вероятности — в Донецке. Волей-неволей, там любой госпиталь — военный.

Рыжая молодая апельсинка протёрла глаза новым бинтиком. И глядя в её грустные серые очи, которые удалось рассмотреть досконально, Шац мог бы сказать, что влюбился с первого взгляда. И любви стало только больше, когда следом за смоченным бинтиком она поднесла к губам пластиковую поилку с носиком. Из такой можно пить, не обливаясь, и лёжа.

«Удобно», — понял Шац.

Он хотел сказать ей много и сразу, но было безумно глупо говорить, не слыша себя. А она лишь устало палец к бледным губам прислонила. Он и прекратил попытки. Снова засмотрелся на своего рыжего ангела.

Губы без помады, нет намёка и на гигиеничку. Простые, белёсые, тонкие и с усталой улыбкой. Ничего не накачано, не обведено. Ей не нужно ничего подчёркивать и тем более — кому-то доказывать. Женственность женщине положена по умолчанию, если та женщина в бледно-зелёном больничном халате.

Шац вздохнул, остро надеясь на ответы. Но пока другие учили язык жестов, он учил как собирать снаряд под дрон, чтобы тот взрывался, едва коснувшись земли. Без задержки.

Пока другие прокачивали навыки в языках, чтобы каждый противник мог слышать предложение «сдаться», он изучал тактику ведения огневого боя, чтобы самому не лезть на рожон, но повысив шансы на выживание всей бригаде, не только достигнуть достигнутой цели, но и отправить наёмника на тот свет при случае. А там уже ему на его родном языке расскажут, что да как.

Наёмников в плен можно не брать. Это не значит, что их будут расстреливать в спины, но и жертвовать жизнями ради них никто не собирается. Вышел в поле с оружием — держись. Ты уже на прицеле. И прав у тебя никаких нет. Наёмники вне закона и любых договорённостей.

«Что же случилось под многострадальной Клещеевкой?» — прикинул Шац.

Он знал, что от деревни ничего не осталось. Все здания — руины. Укрыться можно лишь по подвалам. Но и те засыпает обломками. Солдат мониторят, забрасывают артиллерийскими снарядами, по ним скидывают гранаты и выстрелы с малой авиации. И всё может убить на раз-два. Таков удел штурмовика.

Пока приходил в себя, медсестра снова появилась в поле зрения. На этот раз с тетрадкой на 12 листиков толщиной и ручкой. Написала довольно большими буквами, чередуя строчку за строчкой.

Ты в госпитале, в реанимации. У тебя контузия и множественные осколочные ранения. К счастью, внутренние органы целы. А осколки из тебя постепенно достают. Рёбра сломаны, живот задело, правую руку посекло. Но не переживай, эти раны затянутся. Слух вернётся. Я за тобой присмотрю. Отдыхай. Меня Лера зовут. Когда будет плохо — зови. А пока я сама немного о тебе позабочусь.

Он моргнул, бесконечно благодарный этой рыжей нимфе. Он почему-то точно знал, что это её естественный цвет волос. А ещё она писала без ошибок и совсем не почерком врачей, а внятно, разборчиво.

«Волонтёр, что ли?» — ещё подумал раненный.

Всё, что он пытался сделать ближайшие два дня, это услышать её голос. Но чуда не случилось. На третий день его перевели с реанимации в отделение. Сначала лежал в коридоре, но на первом же обходе доктор присмотрелся к татуировке вагнеров на запястье. И подозрительно быстро освободилось место в палате.

Всё-таки наёмник наёмнику рознь. А Соледар взяли только-только.

Едва Шац попал в палату, как пожалел, что не остался в прохладном коридоре. В палате было жарко. Душно. И поскольку его обоняние никуда не делось, обилие запахов и жара по полной раскочегаренных батарей, толком не давали спать.

При этом форточки были заколочены как гвоздями, намертво. Стёкла усилены листами железа, картона или фанеры.

«Что было, то и шло в ход», — понял раненный и даже не думал жаловался.

Для защиты от разлетающихся осколков в случае попадания снаряда поблизости чего только не придумаешь. И лучше тёмная палата, чем перебитая стеклом артерия у тех, кто выздоравливает рядом с окнами.

«Господи, когда мы уже отодвинем линию подальше от города?» — терзался одним и тем же вопросом Матвей Лопырёв: «Донец — самый многострадальный город за всю историю артобстрелов. Девять лет под богом каждый ходит».

Прилёты терзали «город роз» днём и ночью. Уже самостоятельно поднимаясь на пятый день, Шац подходил к окну и заглядывал в щёлочки. Характерный дымок поднимался в самых разных местах. Били по площадям, били по районам. Но город жил и люди никуда не делись. Разве что роз не садили. Не время ещё.

Едва он знаками пытался узнать в чём дело и почему так сильно топят, как ему написали — что это ещё ничего. Зимой в палатах был лютый холод, когда теплотрассу перерезало и прилетало в кочегарки. те работали по большей части на угле, иногда на газе, а в принципе на всём, что горело.

Городу неподалёку от фронта было нелегко, но свет, отопление и вода присутствовали. А его раны худо-бедно перебинтовывали. И автомобили с гуманитарной помощью мелькали у входа в здание или с подъезжая с чёрного входа не так часто, как хотелось бы, но всё же помощь шла. По капле с каждого региона, что по итогу питало ручеёк жизни. А со временем это станет такой рекой, что промоет с первым половодьем всю округу от окурков псов войны и накипи прифронтового быта.

Едва прорезались первые звуки, как Шац потерял сон. На фронте, на самом передке, он мог урывками дремать в окопе под стрёкот автомата или кемарить в блиндаже часок-другой хоть под обстрелом. Но режим сбился и теперь он просто не помнил, как человек может спать по семь-восемь часов в день и ещё пару часов на сонном часе.

Вместо сна он слушал стоны в палате. Или крики по отделению, когда привозили раненых. Это по большей части были гражданские: женщины, дети, старики, оказавшиеся не в