приостанавливает тебя, принуждает всматриваться в мир вокруг тебя с новой силой. Теперь вопрос стоит не о том, чтобы перебраться через водный поток, а о том, как это сделать». Акт перехода с одного берега на другой драматизируется.

Мосты проектируются в равной мере для того, чтобы смотреть и на них, и с них. Мост Ланглендcа и Белла вдохновлен киноэкраном: на нем мерцают очертания тех, кто им пользуется, «превращенных в силуэты, полупризраки, как герои в театре теней». Мост Тейлора выглядит индифферентным. Но он притворяется.

– Я раздумывал над тем, – рассказывает художник, – как сделать из моста событие. И мне хотелось, чтобы движение по мосту было организовано нетрадиционно, не просто вверх и вниз.

Мост выглядит, как болт, и как болт двигается, поворачиваясь по спирали.

Мост, расположенный между этими двумя и спроектированный признанным архитектором международного уровня – Томасом Хезервиком, выглядит еще более театрально. Совсем не то, что ожидаешь. На первый взгляд мост кажется, признает его автор, «идеально скучным, очень-очень простым»: это просто переход. Но вот щелчок тумблера – и переход оживает. Перила, снабженные гидравлическими поршнями, сгибаются, как хребтина, поднимаясь вверх, складываясь в арку и затем – в колесо. Остановить движение моста можно в любой отдельный момент времени. Сам Хезервик любит больше всего, когда мост просто парит над берегом, «как если бы занимался левитацией по системе йогов». Ирония заключается в том, что мост Хезервика решительно бесполезен: он позволяет срезать всего с десяток лишних метров. На его бессмысленности я акцентирую ваше внимание. Даже банальное, ненужное сегодня становится событием.

«Сценические» мосты – по существу, капризы в городе зрелища, парке развлечений, где впечатление – это всё. Механизм, соединяющий подобные «капризы» – «городской променад». Места для прогулок и смотровые площадки веками были признаками курортов. Теперь же, когда курортами стали все города, большие и малые, по крайней мере – отчасти, променады размножились: начиная с того, что идет вдоль Южного берега Темзы в Лондоне, и Париж-Пляжа, городского пляжа вдоль течения Сены, породившего тысячи, пусть менее живописных подражаний по всему миру, до сáмого, возможно, успешного в нашем веке – парка «Хай-Лайн» на Манхэттене.

«Хай-Лайн» некогда был участком надземной железной дороги; до его джентрификации, с семидесятых до нулевых годов, художники из районов Челси, Митпэкинг и Адская Кухня любили укрываться здесь от жерновов большого города, через дыры в колючей проволоке проникая в таинственный сад – гектары дикой природы и заросли травы, взметнувшиеся под самые облака. Однако поскольку цены на недвижимость по сторонам эстакады всё росли, полторы мили (или 6,7 акров) великолепной пустоты, протянувшейся сквозь двадцать два квартала элитной недвижимости и оставленной на произвол судьбы в одном из самых перенаселенных городов мира, казались прямо-таки сказочной несообразностью. Продолжаться долго это не могло. Первое, что приходило на ум – снести это бельмо, проклятие для местных собственников, которым оно не давало развернуться по-настоящему, и заменить эстакаду тем, что окружало ее со всех сторон: недвижимым имуществом. В конце концов, эта территория была в частной собственности, и собственники могли делать здесь всё, что желали. Совсем другие идеи двигали журналистом-фрилансером Джошуа Дэвидом и художником Робертом Хаммондом, учредившими в 1999 году некоммерческую организацию «Друзья „Хай-Лайн“». Для них и их друзей-товарищей «Хайн-Лайн» вовсе не был старым объектом недвижимости. Он обладал культурной и экспериментальной ценностью, равно как некоей подспудной ценностью финансовой как нечто иное, чем просто участок для кондоминиумов, – теми ценностями, к высвобождению которых они и приступили.

«Друзья „Хай-Лайн“» не были собственниками территории, но они могли, отмечая ее потенциал, требовать для нее своего рода коллективной собственности. Ведь «Хай-Лайн» проходил через городской район, плотно населенный творческими силами; разве не естественно, что будущее эстакады могли лучше представить себе художники? Да, из нее мог получиться еще один скучный объект недвижимости – такой же, как любой другой квартал в Манхэттене. Или она могла стать… пастбищем для коров? Гигантским длинным изящным плавательным бассейном? Таковы были лишь некоторые из семисот двадцати заявок конкурса идей, проведенного Дэвидом и Хаммондом в 2003 году. Но у самих Дэвида и Хаммонда на уме была совсем иная яркая идея, заимствованная из-за Атлантики – в Париже.

В 1998 году вместо заброшенного железнодорожного виадука, на протяжении трех миль следовавшего вдоль авеню Домениль через двенадцатый аррондисман от площади Бастилии, был открыт «Променад-Планте́». Пространство под эстакадой предоставили под модные магазины, студии художников и ремесленные мастерские; сверху же разбили городской парк, из которого открывались неведомые до тех пор виды города: Париж почти на уровне крыш. «Променад-Планте́» был настоящим откровением для наших приятелей. Здесь происходило именно то, что должно происходить во всяком хорошем городском зрелище: знакомый пейзаж внезапно становился незнакомым, почти нереальным; отсюда было возможно украдкой бросить взгляд в окна апартаментов и особняков или по-новому увидеть места, которые казались тебе хорошо знакомыми. Париж – город, переосмысленный в середине XIX столетия как предвестник города зрелища. Известный градостроитель барон Осман проложил тогда вновь широкие бульвары и площади, удобные не только для маневров армии при подавлении революционных масс, но и для прогулок буржуазии среди новых блестящих магазинов и аттракционов. Здесь, однако, бульвар тоже был осмыслен по-новому: он превращал город в букет разнообразных впечатлений, а самих прохожих, богатых и бедных, – во фланеров и современных сюрреалистов.

В Нью-Йорке же вставал, однако, вопрос, как убедить горожан взять пример с такой заморской безделицы. Оружием Джошуа Дэвида стала джентрификация кварталов вокруг «Хай-Лайн». С одной стороны, это давало ему могущественных друзей из числа местных жителей, поддержку в лице Хиллари Клинтон, художницы Синди Шерман, актеров Харви Кейтеля, Гленн Клоуз и Синтии Никсон из «Секса в большом городе», которая неизменно посещала ежегодные гламурные благотворительные вечера «Друзей», организованные кинозвездой Эдвардом Нортоном и дизайнером Дианой фон Фюрстенберг. С другой стороны, это позволило Дэвиду апеллировать к исконной черте Манхэттена: жажде наживы, элегантно соединенной с гражданским альтруизмом.

«Друзья» передали городу исследование, иллюстрирующее, что цены на недвижимость на прилегающих к эстакаде территориях в результате передачи «Хай-Лайн» в муниципальную собственность вырастут больше, чем если ее сменят жилые здания. Тогдашний мэр Майкл Блумберг как раз приступал к градостроительной программе облагораживания теперь уже вполне буржуазного Манхэттена парками, культурными центрами и современной архитектурой – не в пример Городу Страха семидесятых и более явной конфронтационной позиции его предшественника Руди Джулиани (прославившегося благодаря своей политике «нулевой толерантности» и позиции за снос «Хай-Лайн»). Помогло, вне сомнения, и то, что Блумбергу собственное состояние позволяло во время избирательной кампании не ломать шапку перед влиятельными брокерами и риелторами Манхэттена. Блумберг