Подсмотреть, что выделывают в реке туповатые нахальные подсвинки, Матерому не удалось — стряхнула с себя дрему самка, узловато напряглась, готовясь к нападению. Матерый, настроенный миролюбиво, повернулся налево-направо, отыскивая секача, но его поблизости не было. Потом он вспомнил, что самцы-секачи уже давно, еще в начале лета, пошли бродить по свету одинцами. Матерый не стал дожидаться, когда самка сорвется с места, кинется на него.

Обдуваемый речной свежестью, он взбодрился, метнулся в духовитые купы лознячков и галечным урезом, обжигающим лапы, побежал к заводи, к которой близко и надежно подступал одетый в фиолетовую дымку боровой лес.

Здесь в теплой хрустальной воде Матерый купался не первый раз. Но он не то чтобы забывался в беспечном купании, нет, плавая, отфыркиваясь, любуясь ярким плеском воды, он не переставал озираться. Он выбрал эту заводь потому, что с нее проглядывался противоположный берег, поросший редкоствольным березняком, был виден по всей ширине и глубине бора косогор, ничем не загороженный, а только густо усыпанный рыжими слежалыми сосновыми иголками.

Несколько дней подряд Матерый, сберегая силы, не ходил сюда купаться, а сегодня, сытый, нагулявшийся на воле, смело шагнул в воду, окунулся по уши и поплыл, вдыхая прохладу. Плыл он к тому берегу, радостно ощущая упругое в середине течение, щекотливую веселую струю, видел высокое, будто остывшее небо над собой. Выбрался на берег, побрел к деревьям, сразу отощавший, со слипшейся шерстью. Уже в березняке отряхнулся, на мгновение окутался белым дымом и двинулся дальше.

Тропа пошла вдоль оврага, на дне и на склонах которого серебристо залегла и спуталась выгоревшая осока. Пробежав с километр, Матерый почувствовал, что его тревожит какой-то знакомый запах, идущий невесть откуда — от земли или неба, но стоило ему обратить внимание на него, запах исчез, утончился до едва угадываемого намека на запах. Матерый понял, что это запах прибылых и наплывает он издалека, может быть, его совсем нет в воздухе, его подсылает память. Ему опять хотелось выть и снова звать волченят, оттого и чудился запах.

Матерый не поддался обману. Он побежал туже, резвее. Быстро согрелся от бега, прикинул, каким путем лучше добраться до водопоя. В заповеднике, в междугорье, была обмелевшая за это жаркое лето речушка, на ней запруда. Вечером тянулось к ней все зверье, там и надо дозорить.

С этой невеликой, с осклизлой мокрецой по краям запрудой связана была у Матерого последняя надежда. Если не нарвались прибылые на человека, не сгорели в пожаре, должны были они прибиться к стае, в эту пору неприкаянной, не разбирающей, где свои мальцы, где чужие.

Шуршащая листьями тропа вывела Матерого на его торную дорогу — на привычный и все же никогда не терявший загадочности чернотроп. На нем Матерый становился словно бы выше, зорче и отважнее. Даже сейчас в чернотропе, с виду засмиревшем, засоренном листьями, угадывалась бойкость. Чернотроп жил своей скрытной жизнью, он каждой веточкой, каждым листочком, грибами, ягодами рассказывал, где что изменилось, а при случае едва уловимо, так, чтобы было понятно только Матерому, предупреждал об опасности. Двигаясь по нему, Матерый ничего и никого не боялся. Он бежал по нему спокойно, почти торжественно, как хозяин. Наткнувшись на отрезок его, сильно убитый копытами, он обнюхал следы и с легким сердцем продолжал бег. Судя по запаху, на рассвете прошла чернотропом лосиная семья, но долго идти не отважилась.

По чернотропу бежалось бодро, весело. Но вот Матерый перепрыгнул через свалившееся от старости дерево, постепенно замедляя бег, тяжело осел на землю — встречь ему полоснула светом полоса неба, протянувшаяся над просекой.

Было еще рано идти к водопою — стая, должно быть, пережидает жару в дневной лежке.

Матерый тоже решил подыскать себе лежку, лечь и постараться заснуть. Переходя от куста к кусту, он быстро нашел подходящее место — середь небольшой, сквозящей на солнце поляны перепутался ветвями островок багульника, под ним, у самых корневищ, свежие барсучьи прикопы и порои. Сделав несколько петель вокруг островка, Матерый влез в тень, лег брюхом на мягкую взрыхленную землю.

Осмотрев пространство впереди себя, Матерый убедился, что незамеченным к нему никто не подкрадется, а тыл свой он караулил слухом — уж так был устроен его костяк, что голову не повернуть. Таким — с затвердевшим хребтом — родился, как, впрочем, все волки. Он закрыл глаза, но сон к нему не шел. Земля под ним, хоть она мало чем отличалась от той, оставшейся за просекой, все же была для него чужой, ласки и надежности в ней ощущалось меньше.

Матерый еще раз попытался уснуть, но вдруг сзади — не то из-за леса, не то с неба — донесся глухой стукоток мотора.

Матерый отогнал уже приставшую к нему дрему. Стук усилился. Теперь окончательно стало ясно, откуда он: с неба. Матерый выжидательно замер, хотя память успела подсказать ему, что дело плохо. Спастись от этой грохочущей птицы можно, если только забиться в какую-нибудь щель или уйти в густой, непроглядный сверху лес.

Матерый разглядел нерасторопно летящую машину, услышал сквозь стукоток нудный железный звон и, едва перетерпев минуту, пока вертолет был над ним, выскочил из кустов.

Страх не тронул его, появилась лишь бестолковая тревога. Пока Матерый выбирал, что ему предпринять, вертолет вернулся, и тень от него проплыла всего в двух-трех шагах. Обошлось — не заметили. Когда вертолет, ненадолго пропав за лесом, снова полетел вдоль просеки к оврагам, где, видать, залегла стая, Матерый, встревожившись по-настоящему, кинулся в том же направлении.

Тропа была знакома ему каждым изгибом, и летел он по ней, да еще под горку, так стремительно, что казалось: скоро догонит вертолет. И вправду догнать его было проще простого — в сизой дымке у недалекого окоема леса, на исходе овражистого распадка вертолет неподвижно завис, будто кого-то высматривал. Мотор его не торопился, стучал уверенно — в распадке не было никакого движения, будто всякая жизнь в нем вымерла. Вдруг из вертолета, который постепенно увеличивался в глазах у Матерого, вытянулась белая нитка дыма, криво пронзила озаренное над оврагами небо, и там, почти на высоте деревьев сверкнула огнем, то была ракета. За первой полетела вторая, третья. Затем продолжавший бежать Матерый увидел, как с вертолета сбрасывают маленькие черные кругляки, понял, что стаю вытравят из оврага дымовыми шашками.

Матерый умерил бег, устал после такого рывка. Да и нестись сломя голову в дым, от которого судорогой сводит грудь, а из глаз сочатся едкие слезы, знал по опыту, не было смысла.

Гадать, что будет дальше, не пришлось. Что-то происходило в растекшемся по распадку дыме, вертолет качнулся, сдвинулся с места. Матерый, остановясь, в