на дороге, с тугой, надежной твердью асфальта, — что все усилия забыть ее были напрасны, все оживало в нем. Никуда не денешься, правда, обо что-то он ударился правым крылом, когда его вынесло к повороту. В то мгновение, услышав глухой звук удара, он не успел испугаться — был целиком занят управлением, потому что машина, полегчавшая на ровном подъеме, плохо слушалась его, норовила лететь напрямик и, не будь удачливым Арцименев, могла перемахнуть через кювет и врезаться в густой осинник.

Он и сейчас, когда память, казалось, была в состоянии выдать даже самое что ни на есть глубоко припрятанное, не припомнил, каким образом удалось ему выровнять машину, вышедшую из повиновения. Но он вспомнил, что первой мыслью его было остановиться, и ее-то, возникшую километрах в десяти от поворота, он испугался. Он понял, что там, позади, произошло что-то, о чем немедленно, не откладывая, узнавать он не должен.

Он стал успокаивать себя, как успокаивал бы мальчика, которому пустячную свою вину хочется раздуть до неимоверной величины, чтобы выплакать все накопившиеся до этого обиды. Он ехал прочь от того места, где ему что-то померещилось, он сказал себе: это шалят нервы. Потом он свернул на лесную дорогу. По ней, должно быть, давным-давно перестали ездить, и уж недолго осталось ждать, когда она совсем исчезнет. Она вся поросла кустарником, а поверху, застя от нее небо, тянулся почти непроглядный навес из спутанных ветвей и листьев. Он долго вел по ней машину, начиная приходить в себя, различая, как едет она — не едет, а плывет, раскачиваясь передком влево-вправо по сырому мху. Впереди показалась рябина, которая, видать, дряхлея из года в год, помаленьку сгибалась под собственной тяжестью и теперь кроной, плотно облепленной красными ягодами, загораживала дорогу. Раздумывать, ехать дальше или нет, Арцименев не стал. Зажмурился и дал полный газ. Машина подмяла часть кроны, другую часть, что была повыше, хлестко отбросила капотом в сторону. Он обрадовался: ему почудилось, что ударенная машиной рябина в какую-то долю секунды издала точно такой звук, какой он слышал там, на повороте. Такой же тупой, приглушенный. Только в этом звуке было меньше тяжести.

За рябиной, на ясной поляне Арцименев выбрался из машины, подставил лицо нагревшемуся солнцу. Он осмотрелся, понял, что здесь его не скоро найдут, если даже примутся искать. Прежней уже боязни в нем не было; он ухватился за спасительную мысль, что и там, на повороте, сшибся с повалившимся деревом.

Он вылез из машины и сразу весь сжался, почему-то страшась глухой заброшенности этого места, обостренно и болезненно чувствуя даже пустячное столкновение с деревом, о чем напоминал забрызганный рябиновым соком капот. Да, он поддался страху. На какое-то мгновение им овладело безразличие ко всему, что давало ощущение полноты жизни, и почудилось, не рябиновый сок пузырится на белой эмали капота, а кровь. Он осмотрелся, провел подушечкой указательного пальца по гладкому. Засмеялся — сначала тихо, тонким, сдержанным голоском, а следом, окончательно убедившись, что машина вымазалась рябиновым соком, захохотал громко.

Он ехал назад, на шоссе, по нему к повороту, поминутно давясь смехом, не мешая рукам и ногам выжимать все из машины. Остановив ее поблизости от зеленой кручи, которая когда-то заставила строителей дороги отклониться от прямой визирной линии, Арцименев решительно пересек проезжую часть, зашагал вдоль кювета, вдоль кустов, тщательно вглядываясь в них. Он, двигаясь по обочине, шагах в пяти увидел то, что не могло ему помочь обмануть себя. Он больше не искал ни дерева, ни чего-нибудь другого, чтобы отгородиться от случившегося хотя бы слабенькой надеждой, прямо посмотрел на недавно натоптанный пятачок на асфальте и на обочине, перевел взгляд на раздавленные цветы курослепа в кювете, и вдруг его замутило от пресного бередящего запаха крови.

Ощущение тошноты и зябкости, пережитое тогда Арцименевым, сейчас с воспоминаниями вернулось, и сжало его всего. Он, опасаясь, как бы чего не вышло, сбросил скорость…

День, начав гаснуть, вопреки всем правилам неожиданно попросторнел, горизонт отодвинулся, и там, где надлежало быть краю земли, обозначилось не синее, как всегда, а ровно выбеленное небо.

Арцименев, первым обратив внимание на такое странное поведение природы, принялся гадать, к чему бы это — не к перемене ли погоды? Он хотел расшевелить Еранцева, тот сидел, задумчиво следя за дорогой.

Арцименев не решился беспокоить его. Он догадался, что, отмолчавшись, когда Еранцев спрашивал насчет того, как ему вести себя, если участковый всерьез займется им, он словно бы намекнул, что Еранцеву надо самому делать выбор. Он только сейчас понял, как трудно подталкивать человека к решению, которое для самого Арцименева было равнозначно решению покончить с собой. Что значила бы для него явка с повинной? Нет, нет, у него даже от одной лишь мысли об этом сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот лопнет от натуги. Он цепенел, будто уже в душу заползал холод тюремной одиночки, и небо, то самое небо, только что увиденное в радостной раскованности, сужалось в глазах, темнея краями. Неспроста, видать, говорят, что оно покажется с овчину. Надо еще раз, с новой силой заставить себя поверить, что все это случилось не с ним. И не с Еранцевым, а с кем-то третьим, неизвестным, одним словом, твердить и твердить то, что уже сегодня сказано Еранцеву. Так лучше будет. Когда Еранцев, поймет, что единственный способ спасти общее дело — самооговор, он будет в ловушке, поэтому Арцименев готов пролить слезу уже сейчас, загодя: ему и вправду жалко Еранцева.

Верно, Еранцев привык жить, обходясь самым малым, и к возможности лишиться даже этой малости отнесется спокойно, не убиваясь заранее, или, если не выдержат нервы, придурится и станет ждать развязки с беспечностью гусара, такое за ним водилось еще в школьные годы.

Этого на первых порах, пока «комиссар Мегрэ» разберется, что к чему, будет достаточно. Дай ему, Арцименеву, защититься, он сразу начнет вытаскивать из беды Еранцева — за другого постоять опять же легче. Люди нужные, слава богу, есть.

Арцименев окончательно уверил себя, что Еранцев дошел до всего своим умом, совсем успокоился, сказал как бы ненароком:

— Электронный блок получили к твоей установке. Я передал наладчику, приедешь, можешь приступать к стыковке.

Он, еще даже не слыша и не видя Еранцева, почувствовал, как тот оттаял, посветлел. Арцименев едва поборол искушение повернуться к нему, чтобы получить, как в награду, если не благодарность, то хоть улыбку. Он сам умилился сделанному им доброму делу.

— А я, знаешь, толкать свою установку в серийное производство, наверное, не буду. Покажу, продемонстрирую, и хватит.