— Я бы, старик, на твоем месте пуп не рвал. Платят тебе хорошо, сидел бы спокойно, двигал науку вперед…

— Тебе, Лялюшкин, меня не понять. Мы разного полета птицы. Знаешь, что такое «лидирующая группа населения»?

— По-моему, социологическое определение.

— Допустим. Так вот, дружок, я хочу быть в этой самой лидирующей группе. У меня всего должно быть навалом, понятно?

— Понятно… — по-мальчишечьи швыркнул носом Лялюшкин.

Помолчали.

— Смотри, та старушенция идет, — толкнул Лялюшкина в бок Нужненко. — Не идет, а ползет. А-а, бабка Полина, — узнал он старуху, шедшую из села. — Тырин, скажешь, умеет деньги зашибать…

— Этот, — отрицательно мотнул головой Нужненко. — Куда ему! Мелочится. Крышу старухе чинит.

— Батя, к тебе зазноба идет, — весело крикнул Лялюшкин. — Ты давай встречай да не позорь наше мужицкое звание!

— Ниче, доживешь до моих-то годов, и над тобой потешатся, — устало выпрямился Тырин. — Чего творил в молодости, то и получишь в старости.

— Да ты прямо мудрый, батя, — сказал Лялюшкин. — Прямо ходи за тобой и записывай.

— Брехло, — вздохнул Тырин, спускаясь вниз, повременив, добавил: — У тебя еще пупок не был резан, когда я такой веселый был, как ты… Дак я тогда воевал за милу душу с фрицем, а тебя встренуть не чаял…

— Но, но, батя, — не то сердито, не то опечаленно произнес Лялюшкин. — Что у вас за привычка — сразу носом тыкать. Чуть что, война, война…

Еранцев, когда ему доводилось слушать перебранку с участием Тырина, всегда бывал на его стороне и в этот раз тоже с интересом следил, каким манером срежет старик зарвавшегося Лялюшкина. Вот в голосе Тырина, задетого за живое, просквозила обида.

Еранцев вдруг разозлился. Обойдя Аркашу, тот подтаскивал кирпичи поближе, приблизился к Лялюшкину.

— Послушайте, — сказал Еранцев. — Я вам советую попросить прощения у Тырина.

— Серьезно? — выгнул бровь Лялюшкин, обернулся на Нужненко, явно рассчитывая на дружескую помощь. — Когда прикажете? Сейчас? Или потом?

— Сию минуту.

— А если я попрошу отсрочки? — храбрился Лялюшкин.

— Имейте совесть…

— А кто вы, собственно, такой, чтобы взывать к совести?! Не поп ли, случайно? — тонким голоском крикнул Лялюшкин, а тянулся к Нужненко — куда тот смотрит?

— Слушай, не базарь! — ожесточенно выкрикнул Нужненко. — Иди извинись!

Лялюшкин, медленно опустив голову, хмыкнул, двинулся к сходням.

Еранцеву видно было, как он подходит к Тырину, что-то говорит посветлевшему лицом старику.

— Ну, что, легче стало? — дождавшись его наверху, сказал Нужненко. — Хорошо, покаялся. Инцидент исчерпан. Ты прав, надо сегодня кончить. Я подналягу. Мне ваши рожи во как надоели! Спроси вот того хиппи, развалится он, если поднажмет? — показал он на Аркашу, согнувшегося под мешком. Отведя взгляд от художника, сказал: — Дело дохлое. Мы-то попотеем, закруглимся, а из-за них потом торчи… Не-е… Давай как работали, так и будем.

— А ты, оказывается, не так прост, — резко отвернулся Лялюшкин.

Аркаша, утвердившись на лесах, в крайнем изнеможении понес мешок и хотел было скинуть, но Еранцев успел подскочить на подмогу. Они вдвоем, горячо дыша друг на друга, почти сталкиваясь головами, справились с мешком.

Нужненко, уловив эту сцену, усмехнулся в кулак. Привлек за майку Лялюшкина, украдчиво показал на Еранцева и Аркашу: мол, все, готовы, выдохлись. Нет, сам он не расточителен. Глядя на ребят, набиравших воздух ртами, как рыбы, он испытывал счастливое ощущение избытка прибереженной силы. Даже Лялюшкин — на что уж слабак — и тот выглядел по сравнению с теми бодрячком.

Но лучше всех держался Чалымов. У того все было отмерено, все на учете — каждое движение, каждый шаг, каждое слово, хотя с первого взгляда это заметить было трудно. Воду, между прочим, Чалымов держал при себе в бидончике, свою — вначале подумали, с какими-то особыми свойствами, а на самом деле та же ключевая, только чуть подсоленная, — и Чалымов не пил ее, как Тырин, черпая из бака пол-литровой алюминиевой кружкой, громко и часто двигая мокрым кадыком, а отпивал полглотка или глоток, после чего замирал, ровно бы сотворяя обряд.

В такой вот момент, когда всех, кроме Чалымова, порядком разморило, неожиданно и отчаянно весело крикнул Аркаша Стрижнев:

— Подстанция действует, черти полосатые!

Он мигом, откуда что взялось, спустился вниз, радостно и напряженно, как к заветной цели, приблизился к пульту подъемника. Наблюдавшему сверху Еранцеву видно было, Аркаша что-то шепчет, будто заговаривая механизм, включает рубильник.

Но ни малейшего движения не возникло в подъемнике, и Аркаша, как ребенок, скуксился и обмяк. Заглянул, открыв крышку, в коробку пульта, повел взглядом по кабелю до того места, где был перелесок, дальше глазами не достать.

— Пойду посмотрю, — сказал Аркаша Еранцеву, — Лампа горит, напряжение есть. Логично?

— Вполне, — кивнул Еранцев. — Может, корова чья забрела. Если пойдешь, перчатки возьми резиновые. В ящике под пультом…

Аркаша пошарил в ящике, вынул две перчатки, обе непонятного темного цвета, разъеденные ржавчиной, примерил одну за другой, простодушно крикнул:

— Обе дырявые…

— Возьми струмент, — со своей стороны посоветовал Тырин Аркаше. — Не выдрючивайся, руку зазря не суй — зашибет молнией.

— Ничего, живы будем, не помрем, — сказал Аркаша и все же ломик, один конец которого был замотан изолентой, взял. — Да будет свет!

Еранцев осмотрелся, каждый был занят сбоим делом. Тырин, и тот не терял времени даром, хоть и устроил затишье по случаю прихода бабки Полины: снял с себя треснувшую на спине рубаху, и старуха, которой было без малого лет восемьдесят, ловко орудовала иголкой. Последние дни Полина зачастила, несмотря на то, что невеликая дорога сюда-обратно ей достается с трудом. Годы сильно согнули ее, и все же, стоило ей добраться до тенечка и приспособить что-нибудь под сиденье, она словно начисто забывала о своем возрасте. Посидев с минуту-другую, начинала томиться, искать рукам работу и, когда находила — помогала ли Наталье чистить картошку, мыла ли неторопливо посуду, — становилась спокойной и уютной, будто угревалась возле людей. А после этого она, поглядев по сторонам голубенькими смышлеными глазами, приготавливалась слушать или говорить.

Первым, раньше Тырина, замечал появление старухи Аркаша Стрижнев. Едва завидев ее, черным комом тащившуюся от перелеска, он сбегал вниз, двигал в удобное место ящик или катил бревно, зная, что ей легче сидеть на низком. Когда бабка Полина, устроившись, замирала, Аркаша брался ее рисовать. Портретов ее, сделанных карандашом, мелками и писанных маслом, у него накопилось пять-шесть, если не больше, но что-то в них Аркашу не устраивало. Сегодня Аркаша сожалел, что нет времени на рисование, поздоровался со старухой, привычно сощурился на нее, как бы отмечая упущенные до этого, не учтенные ее черты.

Аркашу Стрижнева уже давно волновали лица стариков и старух. В той ясной, несуетливой