Шрифт:
Закладка:
Это было знаком гнева небес, и, пожалуй, сдался бы Македонский Лев перед напастями, насланными богами, отправил бы погоню вслед за волхвом, дабы вернули, но в это время у крепостных ворот между раскатами грома послышался тревожный звук рога. И его в тот час же подхватили трубы глашатаев, и по городу сквозь водный поток помчалась стража, и глас разнёсся: где государь?! Следовало бы выйти из убежища, чтобы выяснить причину столь неожиданной тревоги, однако Филипп медлил, ибо в этот час не желал слышать дурных вестей.
Они, эти дурные вести, сами его отыскали: вбежавший в башню глашатай сообщил: элемотийцы восстали! И пользуясь тем, что после добровольного союза с ними горные перевалы никак не защищены, спустились в долину и, зоря селения, идут лавиной по коренным землям Македонии. Ещё неделя, и встанут под стенами Пеллы! Мало того, иллирийцы, нарушив договор, пропустили сквозь свои земли скуфь, причём её воинственное племя – саров, против конниц которого не устоять ни македонцам, ни иному войску Эллады и Рима!
В Середине Земли ещё помнили прошлый сарский поход: сии варвары вздумали отомстить римлянам за некие свои обиды, и в одно лето полчище их всадников, перевалив через горы с полунощной стороны, достигло Рима и, прокатившись, словно шар огненный, с великой добычей удалилось вспять. Три тяжёлых легиона, вставших у них на пути, и два брошенных в погоню были разбиты, смяты, и уцелевшие легионеры бежали в страхе, ибо противостоять этому племени было невозможно. Скуфь перед сражением оголяли тело до пояса и с рёвом диким шли на смерть, отчего волею богов своих становились неуязвимыми. По свидетельству очевидцев, их плоть и кожа обретали крепость выше, чем у железа, – меч не брал, и не только отскакивали стрелы, но и навершения копий, брошенных сильными руками копейщиков, плющились, будто ударяясь о скалу.
Встревоженный Македонский Лев велел трубить сбор и устремился во дворец, дабы надеть доспехи и в тот час же выступить в поход, но на пороге встретил Мирталу.
– Ну, убедился, государь? – спросила она. – Мир, выстроенный по слову чародея, рухнул в тот же миг, как ты прогнал его. Вновь пало проклятие, и наследник твой кричит не от болезни. Он вопит тебе – верни волхва и, сдерживая слово, приставь кормильцем!
Филипп уступил жене, ибо не в силах уже был противоречить не только ей, но и всем обстоятельствам. Он снарядил погоню вслед волхву с наказом вернуть обратно в Пеллу, исполнив все его желания. Десяток всадников во главе с Павсанием умчались в тот час же, однако волхв успел далеко уехать. Всю ночь и весь последующий день царь ждал его в башне, поскольку здесь был не слышим плач наследника. А вести от гонцов шли одна тревожнее другой: горные элемотийцы, встретив на пути немногочисленный заслон, напали рано утром, в короткой сече его разбили и, пленив воеводу, продолжили путь к Пелле. Скуфь же, пройдя сквозь Иллирию, встала на порубежье Македонии и изготовилась к сражению с пешим отрядом, вышедшим навстречу из Идомены. Гонцы летели в стольный град, меняя лошадей на подводных, и всё одно известия доходили с опозданием и старели с такой же стремительностью, как обновлялись события. В момент, когда он узнавал о предстоящей битве, она уже случилась, и её исход было предугадать нетрудно.
Молва о нападении горных племён и приближении саров без гонцов летела быстрее и сразу охватила город и его окрестности. Люди из посадов побежали укрываться за стенами, а горожане высыпали на улицы и торговые площади, дабы призвать царя их защитить. И ещё требовали вернуть звездочёта в столицу, поскольку весь прошедший год, пока он жил в башне, был покой, невиданно плодоносили нивы и масличные деревья, жирели отары овец, а рыбу в море вовсе ловили без сетей, руками, поскольку она сама выплёскивалась на берег от возмущённой чародеем стихии естества.
Если паника ещё не случилась, то могла случиться каждый час…
К вечеру следующего дня Павсаний вернулся без волхва и с покаянным видом.
– Что сказал тебе Старгаст? – спросил его Филипп.
– Он сказал: «Пусть царь сам придёт и позовёт, – признался телохранитель. – С тобой я не желаю говорить…» – и ругался при этом. Он весьма грубый, этот скверный скопец, и неучтивый…
Македонский Лев смирил свой нрав и, невзирая на галочий гомон народа, сел на коня. Догонять волхва пришлось всю ночь и день последующий. И когда, наконец, настигли, он, строптивый, не остановился и продолжал скакать, вынудив Филиппа говорить с ним, несясь во весь опор.
– Вернись в Пеллу! – крикнул ему царь. – Без тебя нарушились все договоры и союзы! Македонии грозит беда!
– Ты слова своего не держишь, царь, – волхв плетью понужал коня. – Что теперь сетовать?
– В стольном граде смута, – пожаловался тогда Македонский Лев, полагая, что в его отсутствие она уже случилась. – Люди вышли на площади и требуют, чтобы ты вернулся!
Волхв не внимал просьбам, противился.
– Твои подданные, государь, ленивы стали, как я возбудил стихии! Они привыкли, всё само идёт им в руки. Пускай же теперь потрудятся в естестве обыденном, проливая пот.
Царь уж начал отставать, ибо загнал коня, а его скакун идёт намётом, и хоть бы что!
И тут Филипп вспомнил!
– Наследник мой новорождённый вопит который день! – крикнул он. – Вернись, Старгаст, и утешь младенца!
Чародей в тот же миг на полном скаку остановил коня и развернулся.
– С сего бы след и начинать, – промолвил он. – Во имя младенца я вернусь. Но слово сдержишь?
– Клянусь! – смирился Македонский Лев. – Отныне ты – кормилец!
Кормильцем в Македонии назывался не тот, кто питал пищей тело, а кто кормил, то есть правил его душой, как правят кормилом на корабле.
Кони едва осилили обратную дорогу и неподалёку от Пеллы пали один за одним, и царь последние несколько стадий шёл пешим. Дарёные же скакуны чародея унесли его, опередив на целый день пути.
Когда Филипп ступил в город, то мир вновь принял прежний облик: народ разошёлся по домам, словно и не колобродил на площадях и улицах, а гонцы принесли обнадёживающие вести: горные племена остановились на полпути к столице и после совета князей своих отпустили
