не идут у меня из головы. Самоубийство – это не глупость. Разумеется, она права. В ее тоне не было упрека, но я восприняла ее слова именно как упрек и пожалела, что выразилась так убого. Вообще после нашего разговора я себя чувствовала ужасной балдой. Мисс Кеплер, наверное, подумала, что я совсем не в себе. Я утешилась мыслью, что, раз она сама ходит на консультации к доктору Бретуэйту, значит, в ней тоже есть что-то от сумасшедшей. Как бы там ни было, наш разговор заставил меня по-новому осмыслить гибель сестры.

Как ни странно, но я никогда не задумывалась о подробностях – о реальности – смерти Вероники. И честно признаться, я действительно считала ее поступок великой глупостью. Мне даже в голову не приходило, что она больше не может терпеть свое существование. Я почему-то решила, что это был сиюминутный порыв. Теперь я понимаю, почему так упорно считала ее поступок мимолетной причудой. Так мне было проще смириться с произошедшим. Это был «защитный механизм», как назвал бы его Бретуэйт.

За несколько месяцев до смерти Вероника вернулась домой из Кембриджа. Я так и не поняла, почему. Были какие-то невнятные разговоры об «усталости и истощении», но мне она не показалась хоть сколько-нибудь утомленной. С виду она была даже бодрее меня. В любом случае папа был рад, что теперь она дома. За ужином Вероника оживленно рассказывала о каких-то высокоинтеллектуальных материях, а отец с обожанием смотрел на нее. Однажды вечером она принялась объяснять некий эффект красного смещения, используя фрукты в качестве наглядной модели Вселенной. Апельсин был Солнцем. Виноградина – Землей. Многие звезды, видимые на ночном небе, сказала нам Вероника, мертвы уже не один миллион лет. Она медленно передвинула яблоко (я не помню, что оно обозначало) к дальнему краю стола, продолжая рассказывать о длине и частоте световых волн. Даже миссис Ллевелин задержалась в столовой, чтобы послушать, после чего покачала головой и что-то пробормотала о нынешних девушках, забивающих себе голову тем, что никак их не касается. В кои-то веки я с ней согласилась.

Мы с Вероникой почти не общались. Я не знаю, чем она занималась в эти недели, когда была дома, и каковы ее планы на будущее. Сказать по правде, мне это было неинтересно. Я ни капельки не сомневалась, что она скоро вернется в свои кембриджские эмпиреи. Нельзя сказать, что мы с ней отдалились друг от друга, потому что никогда и не были близки, как положено сестрам. Я уже давно смирилась с мыслью, что она во всем лучше меня, и поэтому я ее мало интересую. Но я все равно была рада, что она приехала домой. Ее присутствие разрядило гнетущую атмосферу, и я совершенно не ревновала ее к отцу. Наоборот, для меня стало большим облегчением, что за ужином больше не нужно развлекать его вымышленными историями о моей «интересной» работе в агентстве у мистера Браунли.

Как-то вечером я сидела в гостиной и читала последний роман Джорджетт Хейер. Вероника долго за мной наблюдала. Потом вздохнула и произнесла: «Жалко, что я не могу так же полностью погрузиться в роман». Это был не комплимент. Она утверждала превосходство своего ума над моим. Я давно научилась различать, что говорит Вероника и что она подразумевает. Это несоответствие не раз становилось причиной недопонимания между нами. Лет в двенадцать-тринадцать ее склонность говорить прямо противоположное обрела масштаб мании. Если день был погожим и солнечным, она объявляла, что погода сегодня «унылая». Если шел дождь, она говорила, что погода «чудесная». Ее понимал только папа, с которым у них сложился этакий личный жаргон-лексикон. Он называл ее Ироникой, она его – мамой. Когда Вероника сообщала, что написала контрольную лучше всех в классе, папа говорил, что это позор и сегодня она ляжет спать без ужина. Вероника ему отвечала, что это было бы великолепно и что в придачу ее надо бы выпороть ремнем. Папа ее заверял, что ему будет очень приятно устроить ей порку. Они могли продолжать в том же духе по несколько часов кряду. Они как бы устроили для себя тайное общество, куда никому не было хода. Если я по наивности принимала «обратные» слова Вероники за чистую монету, она закатывала глаза и досадливо хмыкала, словно я была самой тупой недотепой на свете. Точно так же, если я принимала ее игру, она заявляла, что говорила серьезно. С Вероникой все было непредсказуемо. Каждый наш разговор мог закончиться для меня очередным унижением.

В тот вечер я одарила ее жестким взглядом, чтобы она знала, что я понимаю, что она надо мной издевается. Вероника чуть покраснела. Видимо, сообразила, что перешла все границы. Папа оторвался от своего кроссворда. «Не всем же нам быть такими умными, как ты, Вероника», – сказал он и улыбнулся мне, как улыбаются умственно отсталым детишкам. Я поднялась и язвительно извинилась за то, что своим присутствием снижаю интеллектуальный градус. На выходе из комнаты я успела заметить, как Вероника и папа переглянулись с видом притворного раскаяния, что лишь подогрело мой гнев.

Да, мы с Вероникой никогда не были особо близки, но в основном мы с ней ладили очень даже неплохо. Сколько я себя помню, я всегда признавала ее главенство. Она была умной; я – глупенькой. Она вела себя идеально; я – нет. Она не капризничала, не дерзила родителям, не устраивала скандалы в общественных местах, не таращилась на женщин, которых мама называла Иезавелями. Если мы ужинали в ресторане, Вероника правильно использовала столовые приборы и не капала соусом себе на блузку. Она не смотрела телевикторины и не тратила время на вырезки красивых картинок из журналов мод. Вероника жила на другом уровне бытия, и поэтому мы с ней соперничали только за папино внимание. Если я не прилагала усилий для своего интеллектуального развития, то лишь из-за страха, что мне все равно не угнаться за Вероникой, а лишний раз подтверждать свою неполноценность мне совсем не хотелось. Отказываясь от соперничества, я могла тешить себя иллюзией, что просто мы с ней очень разные. Время от времени она выражала легкую зависть по поводу моей работы у мистера Браунли. «Ты теперь светская девушка», – говорила она, и я ее не разубеждала. Пусть она думает, что у меня тоже есть интересные занятия. Папа считал, что для Вероники такая работа была бы скучной, и, конечно, был прав. Не у всех есть способность выполнять монотонные повторяющиеся задачи или подолгу смотреть в одну точку, не испытывая ни малейшей скуки.