Как-то пришла Ирина домой. Достала из оттянутого кармана телогрейки початую бутылку вермута и воспаленными от ветра глазами заискала улыбку мужа. Тот был хмур — ему особенно не понравились ее влажные, безвольные губы. Ирина быстро поняла его, спрятала бутылку на окно за занавеску и спросила сразу, с крика:

— Не глянется? А получку приношу — по душе? Я день-деньской мокну на дожде, сухой нитки на мне нету, — это что? Какой ты мужик — семью не прокормишь?!

Василий начал уговаривать ее, усадил за стол, а она все кричала, размахивая крепко собранными кулаками. Наконец он успокоил ее, как маленькую, долго гладил по голове. И впервые обратил внимание на то, что у нее высеклись волосы: ведь она всегда в платке или в шали, зимой стужа, а летом — комар. Он почувствовал себя виноватым перед ней за то, что она состарилась, курит и пьет вино. И, отвечая на свои мысли, говорил, говорил, обглаживая ее лицо:

— Ну что ж теперь. И мы как люди. И у нас ведь все по-людски. Ребята на ногах. Не нами заведено: родители на нас, мы на детей, а дети опять на своих детей. И так вечно. Наши-то по сравнению с нами — сыр в масле катаются. У нас, помню, ярушники за лакомство шли. Бывало, в рыбий жир куском намакаешься — весь день отрыжка до рвоты. Или суп из селедки — слаще, что ли?

Ирина сперва не понимала, к чему Василий затеял такой разговор. Потом ей понравились слова мужа: для детей они живут, и стало ей покойно, хорошо на душе. Именно в тот вечер в ее голове и родилась мысль строить новый дом.

По клинковским кварталам гнали новую линию электропередач: лес по нитке свели на вывод, а лес матерый, прогонистый. Лесхозовские мужики гребли сосну к себе — чего она, гроши стоила. Выписала лесу на дом и Ирина. Василий вытянул хлысты из делянки, свалил их на погорелом месте, ошкурил и быстро связал из золотых бревен первый венец. Дальше уж пошло совсем податно.

Но… В старину еще говаривали: срубить дом что сходить в Киев: и нелегко, и памятно. Каждая зарубка с расчетом положена. Всякий гвоздь с умом вбит. Все дорого, будто облизано. Да ведь оно без малого так и есть…

Строили дом как муравьи, не зная ни отпусков, ни выходных. Даже в престольные праздники сами ни к кому не ходили и к себе никого не звали.

— Что уж вы совсем прямо ото всех отшились, — выговаривала им бабка.

— Не в гости идешь, а за гостями, — отрубила Ирина, будто топором с корня молочную осинку смахивала.

С утра, однако, Василий надевал-таки новую рубаху, выходной костюм с орденами и ходил по избе весь не свой, не зная, что делать и куда деть руки. Все это кончалось тем, что он залезал в рабочую спецовку и уходил к срубу. Следом прибегала Ирина.

— Что это мы, Вася, будто нам больше всех надо? Ведь праздник.

— Праздник — жена мужа дразнит, — шутил Василий, чувствуя себя после орденоносного пиджака ловко и славно в обношенной одежонке.

До той поры, до которой была согласна работать Ирина, у Василия не хватало сил. Уставшие руки его никак не могли ровно и с первого раза сделать запил, гвозди под молотком гнулись, инструмент вдруг делался тупым, неловким и тяжелым. Ирина же не чувствовала усталости и, не понимая мужа, без конца стояла на своем:

— Так вот и бросим, что ли? Давай уж навесим дверь-то — оно хоть на что-то походить будет.

— Я уж руки отбил все — того и гляди, топором-то по ноге ляпну.

— Не бойсь, — сердито всхохатывала Ирина. — Не бойсь, не много вас, мужиков, обезножело на таком деле.

— Раз по гвоздю да раз по руке, — все больше и больше нервничал Василий, и в душе у него вызревала ненависть к тому, что он делал.

Домой они возвращались поздно. Спать падали часто не евши и не раздеваясь. Спали каменно, без снов.

Хоть они и работали каждый день вместе, а все реже и реже замечали друг друга. Занятые строительством, как-то неприметно, будто между делом, похоронили бабку. Потом выдали замуж дочь. Дочь ушла в Клиновку, и все плакала, вспоминая свадьбу: у матери ни для нее, дочери, ни для новой родни никаких слов не нашлось, кроме разговоров о доме, который они построили.

Василий давно не приглядывался к жене, а когда пригляделся, ему будто тайну открыли, которой лучше бы и не знать. Ирина — женщина ширококостная, и сейчас, опав лицом, стала костистой, а кожа на шее сморщилась. «Ведь ей только сорок», — подумал Василий и услышал за плечом вкрадчивый смешок:

— Все не налюбуешься на свою.

Он оглянулся: рядом незаметно подсела Сима Большедворова, заветная подружка жениховой матери, маленькая, с большими покорными глазами.

— Чтой-то ты ее, свою, плохо одеваешь?

— Лучше чужую раздевать, чем одевать свою.

— Ой, Василий Никанорыч, на тебя это вовсе и не похоже. — Сима застыдилась и опустила глаза.

Потом кто-то поволок ее плясать, а Василий не видел ее в крутящейся толпе, но взгляд тихих, покорных глаз чувствовал на себе, и ему вдруг сделалось одиноко.

— Васька, — кричала Ирина, — пусть топают. Бей, бабы, балки — во какие положены! Во, да?

Она приносила на стол еду, выпивку, уносила опорожненную посуду, вытирала разлитое вино — мужики то на одном, то на другом конце застолья роняли и опрокидывали рюмки: но все, что ни делала она, делала как-то не видя, не замечая людей, ходила в каком-то тумане, плясала, не слушая музыки, и топала так сильно, что захлебывалась радиола.

Дом, казалось, раскатится по бревнышку только от одного шума. Никто никого не слушал, каждому хотелось петь, плясать, просто кричать. Пир горой — веселье гужом. Ирина тоже пыталась петь; топнув ногой так, будто беремя дров с рук бросила, она запела сильным деревянным голосом:

Мы с миленком спали в бане,

Журавли летели…

Дальше она не стала петь, только нехорошо улыбнулась и щелкнула пальцами. Дед Филипп, после недавней операции совсем не бравший в рот вина, пристально наблюдал за Ириной, а потом поймал ее за рукав и брякнул:

— Круги, Иришка, широкие даешь.

— Хоть и не пойму, дедко Филипп, о чем сепетишь, а скажу одно: дом я поставила, дочь замуж выдала, а осенью сына сдам в армию.

— Уж все так и ты. А Васька?

— Васька — весь за мной.

— Круги большие, говорю, даешь,