— Потеха пошла! — крикнул весело кто-то из мужиков.

Но Сано поднялся, сбил с груди руки Каленого и с испуганными глазами шепнул ему:

— Жена твоя, Даня. Римма Павловна.

Каленого будто перешибли — он весь опал и сунулся на прежнее место, в боязливом ожидании затаил взор. А Сано с расстановкой отпил из банки три больших глотка, остальное выплеснул тут же на землю, забрызгав и без того пыльные тапочки Каленого.

«Он ничего, мужик как мужик, — мягкосердечно думал Сано, уходя с рынка. — Тоже, видать, небольно отмеряно бедолаге. Тешится чужими размахами, будто может что-то. Тоже стратег вроде. И моя вина есть. Угостились бы в теплой дружеской обстановке, не вознеси я его своим похвальным словом. Мамонька, не забыть бы, сказала бы в этим разе: человек не возносится, а возносят истинно».

Сано сделал крюк к заготзерну и зашел в проходную к тетке Тае. Она сидела на своем месте и пила чай из зеленой эмалированной кружки, размачивая белый сухарик. Лицо у ней было доброе, мягкое, глаза и руки покойны. Сано прошел прямо за барьер и положил банку в ее сумку.

— Спасибо, тетка Тая, за прокат.

Но тетка Тая была так удивлена, что едва нашлась:

— Это что за оказия. Оказия, девки, да и только. Сижу туточка, думаю, все заготзерно под моим глазом. А он, нате, из-под самых рук взял. Эко место. Да когда успел? Ну, вьюн.

Сано не стал разговаривать с теткой Таей, потому что предчувствовал упадок в настроении. От дурного вина, выпитого натощак, мутило, и он поспешил к реке, чтобы поспать на берегу, в травке, где пахнет мокрой глиной, полевой рябинкой, чемерицей и где к вечеру нажгут комары до такого зуда, что люто вспыхнет все тело, хоть спусти на ногтях с себя не одну кожу. Зато возьмет земелька все нажитые немочи и ветер развеет по спелым травам всю наносную печаль.

У переправы на старых сваях сидели бабы, возвращавшиеся из города. Потные, замученные беготней по магазинам, они отреклись от городских соблазнов до другого раза и жили уже своими неминучими заботами о доме, скотине, о ребятишках. А рядом лежали набитые немудреными покупками мешки и сумки, и каждая из баб, вспомнив, что не едала с утра; щипала от белой булки и жевала кусок за куском пресный хлеб казенной выпечки.

Сано подумал о том, что у него нет денег на перевоз, и стал определять, у кого бы можно одолжить гривенник. Свои деревенские бабы — народ все памятливый, за прошлый год выговорят: брал да не отдал. «О Китае, о Тайланде наслушался, развел стратегию на весь мир, а самому через свою речку не переехать», — усмехнулся Сано и устремил взгляд на тот зеленый берег, который звал его и сулил совсем другую жизнь.

ИРИНА БРЯКОВА

В Завесе только и разговоров: Ирина Брякова продает дом. Вчера завесенские бабы ходили в Клиновку за рыбой и там сами прочитали бумажку, прибитую тремя большими ржавыми гвоздями к рубленной в лапу стене сельповской лавки.

«Срочно продастся дом под железом с баней, конюшней, воротами. Спросить Брякову в Завесе».

Бабы долго столбенели перед объявлением, все никак не могли дать веры, что бряковская семья рухнула. Всю обратную дорогу неловко молчали, не зная, кого хвалить, кого хаять. Ведь и вправду сказано: муж да жена — одна сатана. Только перед самой Завесой Манька не утерпела:

— Кобель, он кобелиной и останется. — И, зная, что ей возразят, добавила: — Хоть на цепь посади, все едино.

— Да и она хороша: губы свои расквасит и давай зобать — он цигарку, она две. Он две — она десять. Какому это мужику взглянется!

— Поучил бы, — огрызнулась Манька и, перебросив из руки в руку кирзовую сумку, глазасто уставилась на баб: — Поучил бы, на то он и мужик, на то он и голова.

Почтальонка Марфа Квасова, несшая из Клиновки в Завесу три газетки да два платежных извещения, перед тем как свернуть к первому почтовому ящику, тоже высказалась:

— Мужик — голова, а баба — шея, куда шея повернет, туда и голова повернется.

— Это, может, у городских, — уже с сердцем сказала Манька и, вдруг подхватив в одну руку свои стоптанные туфли, побежала по дороге, размахивая ими и базлая: — Чтобы вас!.. Я вас… — Манька бросила сначала одну туфлю, потом другую в приблудных коз, которые, став на задние ноги, объедали в палисаднике ее дома распустившуюся черемуху.

Марфа Квасова поглядела на Манькины ноги, тощие и нескладные, на ее грязные раздавленные пятки и подумала: «Не велико же счастье — попадет кому, а все мужиков виним. Да ведь и мужики опять же разные живут…»

В тени щелястых ворот, на холодненькой травке, лежал большой обленившийся пес. Легкие шаги Марфы Квасовой разбудили его — он сонно приподнял отяжелевшую башку и снова откинул ее, вильнул мохнатым обсмоленным хвостом. «Лучше пяток кур держать», — подумала Марфа о собаке и, положив районную газетку в подвешенную с той стороны забора корзину, вышла на дорогу. Бабы со своими покупками разошлись по домам, и улочка поселка стала пустынна. От болота, обложившего поселок по самые огороды, вязко пахло прелым сеном, стоячей водой и комарами. Ольховый подлесок на болоте был под полуденным солнцем нов, свеж и темно-зелен. Чуть подальше поднимался взявший силу прогонистый березняк, а за ним крепкой гривой вставало кондовое краснолесье: все сосна и сосна.

Марфе всегда делалось хорошо, когда она глядела на завесенский лес: он навевал ей мысли о прочном, надежном людском житье — все под рукой. «А и тут есть свои печали, — вспомнила она про Ирину Брякову, подходя к ее дому. — Муж из дома — полдома, жена Из дома — весь дом».

С виду у Бряковых ничего не случилось. По-домовитому плотно заперты ворота. За чистыми стеклами всех трех окон на дорогу висят тюлевые шторы; в комнатах угадывается тишина, покой.

Марфа взялась за кованую дужку ворот, толкнула их — не подались. Дужка тяжелая, еще в кузнечной окалине — ворота Василий Бряков ставил только прошлой осенью. Открыла их сама Ирина — тонкие в оборочку губы, небольшие затаенные глаза, на сухих реденьких волосах линялый платок, под сатиновой кофтой большие неприбранные груди. Ей лет сорок — сорок два, и она сразу видит, что почтальонке все известно, потому лицо хозяйки каменеет еще более.

— Повторное извещение вот, — сказала Марфа Квасова и протянула Ирине желтенькую казенную бумажку.

Но Ирина оскалилась нехорошей улыбкой:

— Извещение-то небось на Брякова? Ну вот, а он здесь не проживает. У Симки Большедворовой он. Туда и неси.