– Смотри: птица уселась на ограду. Птица белая, только клюв желтый, желтая ленточка у меня в волосах, волосы волнистые, волны в реке волнуются, волнуюсь я, я волную тебя? Ты держишь меня, держат руки, руки – ладони, ладони чувствуют, чувства в сердце, сердце стучит, сам волнуешься, ты волнуешься? Ты над этим думаешь? Думают мысли, мысли текут, течет течение, течение в русле, русло глубокое, глубокие ямы, в ямы проваливаются, Проваливается – опускается; опустил взгляд – на ботинки смотришь. Носы острые – направлены. Направление указывать могут. Не могут? А кто может? Я могу, ты можешь? Птица взлетела. Смотри: улетает. Птица белая, клюв желтый.

Рассмеялась и отступила от меня.

– Как вы тут столько времени, Александр Сергеевич, и этого не углядели? Правильно про вас говорит граф, что вы, может, и гений, но дурак дураком.

– Но еще милый, – подскочила и коротко поцеловала меня в обрубок носа.

– Отстань, – говорю, – пожалуйста. – Я все давно понял. Ничего нового в этом нет.

– Как знаешь, – она вдруг будто потеряла интерес, безразлично пожала плечами под белой блузкой, – Не жалуйся потом, когда калейдоскоп не провернется.

– Это пташкина забота, – говорю. – Не моя.

– Ай-яй. Все перекладываешь ответственность. А ведь такое большое дело сделать хотел, а теперь боишься. Небось потому что ланей так и не увидел.

– Обойдусь без ланий, благодарю, – чувствую раздражение. – У нас мало времени осталось.

– А потом будешь мучиться, что без ланей не сложился узор.

– Не буду. Меня вообще тут уже не будет, отстань. За что ты мне мстишь? За старика? Это случайно вышло, ты же знаешь.

– Глупенький, я тебе помочь пытаюсь, – улыбается так печально.

– Кощеевы жены тоже тогда все время мне помочь пытаются.

– Как знаешь, – снова безразлично пожимает плечами, а в глазах, кажется, слезы проступили.

– Мы с тобой скоро еще поговорим, – добавляет. И цок-цок каблуками по набережной. Села в проезжавшую черную карету и уехала. Будто вот прямо сейчас ее и похитили.

Морок. Устал я, пташка, от этих новшеств. Поскорее бы наше большое дело сделать и расслабиться. Теперь все обо мне говорят, совсем скоро рассветет, видимо. Надо успеть до рассвета, а то сдохнет тот, самый главный. Нам с тобой надо успеть, пока ты порхать не устала.

Петляю по одинаковым пустым улочкам. В каменных коробках домов светятся высокие окна. Фонари изредка маслянистой желтизной коптят. Тут аллея к кощееву дворцу. Вот и зайчик посреди дороги, робко жует выбившуюся из трещины в асфальте травку и на меня оглядывается, уши к голове прижимает.

Правильно боишься, сейчас я твоего хозяина развлеку. И мне страшно, только я не могу уже одно ухо прижать к голове.

Прохожу мимо зайца – там замок темнеет на другом конце разбитой дороги. Крепость красного кирпича. Заяц съежился, задрожал, а потом вдруг сорвался с места и дал стрекача прочь в пустошь.

Одна башня у замка высоченная, скребет редкие низкие тучи. Вокруг замка скалы поднимаются. Волшебный замок. У его подножья расстилается город. Насквозь надо пройти. Никого не встречаю. Сжимаю в кулаке мой заветный шедеврик. Теперь я знаю, кому он предназначается. Негоже так с подданными обходиться, Государь, негоже.

Сейчас я ему все объясню, покажу, какую оду я ему написал. Надо только подняться по обрывистой узкой лестнице в просторный дворцовый зал. Камешки далеко вниз осыпаются. Соскользнет рука – поеду вниз по затертым ступенькам. Ветер в ухе завывает, город далеко внизу лежит. Забрался, через бортик перевалился – и стою в знакомом зале с колоннами и лепниной на потолке. Трон на пьедестале, раскрытые сундуки.

Кощей разлегся на троне, постелив бордовую меховую мантию на гладкий камень. Перекинул ногу через подлокотник и сдвинул корону на лоб. Казалось, он дремал.

Но стоило мне войти, Государь пошевелился и указал костлявым пальцем на ковровую дорожку перед троном.

В зале больше никого. Подхожу ближе.

– Написал?

– Да, – говорю. Чего тянуть-то.

– Ну? Читай.

Набираю в легкие свистящий воздух и выпаливаю:

Где нет ни бога, ни праздных радостей,

Где кони прошлого стоят в стойле

Где до свободы не хватило лишь малости…

– Шучу.

Кощей поднялся на троне, сел. Я почувствовал, что перегнул палку, поэтому поспешно начал заново:

– Я загляну тебе в душу

Надеюсь,

Тебе не будет страшно

Ну же

А будет – тем лучше

Мне тоже страшно

Послушай…

Подаю ему скомканный листок, не поднимаясь к трону. Он встает, с раздраженным любопытством протягивает костяную руку, разворачивает клочок бумаги, читает:

– Одна строчка.

– Ваша черная метка, Государь. Мой шедевр. Доставлено, распишитесь-с, – злорадно скалюсь.

– Одна строчка, – повторяет, кажется, в недоумении.

– Что, не ожидали, Государь?

– Одна строчка, – на меня смотрит. – «Здесь же всего одна строчка!», – и хохочет вдруг. Стучат внутри него сухие кости, и смех звонкий, костлявый, разносится гулко по залу.

– Серьезно, Саша? Ты думал меня этим взять? Одна строчка… Заглянет он ко мне в душу. Все хотел узнать, что у меня внутри… помню. Ты, поэтик! Школяр, – сотрясается мелким стучащим смешком.

– Так смотри, что внутри.

Ловкими костяными пальцами расстегивает пуговицы на груди. Последовательно, сверху – донизу. Выправляет атласную рубашку из бархатных штанов, дергает ее за ворот. Материя с треском расходится по его грудине и открывает сиротливые ребра. За ними массивный позвоночник. Там полумрак, а в брюшине качается на шнурке маленький золотой ключик. Поблескивает. Ничего там нет, кроме ключика.

– Ничего, Государь? – уточняю, чтобы убедиться, что правильно его понял.

– Ничего, – как-то злорадно говорит он. – А ты глуп, если думал, что меня этим проймешь. Только те, у кого есть душа, боятся времени, Пушкин. А у нас с тобой душонок не водится! – стучит костями. – Но задумка бравая. Может и Русскому Духу понравится? Вон, иди сам и прочитай ему, пусть пожрет, наконец. Вместе с этими дурными первыми строчками. Давай-давай. Посмотришь на эту издыхающую тварь, авось тебе мозги, наконец, гнилые прочистит. Может, наконец, сподобишься по-человечески что-то сделать. Иди вот теперь и сам его корми. И сам решай, что с ним делать. Я умываю руку.

– Куда идти?

– На Кудыкину гору, Саша.

– Выпустите его, Государь, – говорю. – Устал он. И мы все устали. Свободы хочется.

– Это Тощих тебя надоумил?

– Он правильно говорит: пусть гуляет Дух. Да, беспорядок будет, но хоть не сдохнет с голодухи.

– Выпустить… Дурак, ты головой вообще думаешь? – слышу настоящее раздражение в его сухом клекоте. – Что он хочет, твой Тощих?

– Наверное, свободы хочет для всех.

– Ага. Отдать Русский Дух народу. По братски? – яд из каждого его слова сочится. – Раздать народу?