Тюк. Это снова меня что-то тряпично-жалкое коснулось. Тюк. Ах, ты, Пташка? Не выплывешь сама, и щенка с собой, наконец, забрать просишь. Ну и что, что не выплывешь? Тебе что, плохо, когда мне тут хорошо? Большое дело обещал, ну. А кто чего нам с тобой не обещал, а? И честное слово, и долгую память, и счастье всем даром, и любовь взаимная, и отдать ту вещицу, что одолжили лет пять уже назад, и что одиночество пройдет, и что курение убивает. А где она, смерть-то? Обманули. Хотя? Может, это от курева кожа слезает, и я такой мертвый? Но я ж не курю. Вот и я тебя обманул, видишь? Почему бы еще раз не обмануть? Остаться с тобой здесь в моем хорошо.

Тюк. Коснулся руки и остался. Чувствую, как размокшая шерстка щекочет кожу.

Глажу его. Сам пришел. Все же хочешь, щенок, чтобы тебя похоронили. Тебе не могу отказать, тебе я обязан. Когда так совсем все равно, мимолетного обязательства достаточно, чтобы двинуться. И я, так и быть, двинусь, именно потом, что все ведь равно.

Беру его нежно за расползающуюся шкирку пальцами, ласково к себе подгоняю. В тот же карман, где томик спрятан, и тебя спрячу.

Гребок рукой делаю. Чувствую, как прижимается к груди мягкий трупик. Пойдем, отнесем тебя. Еще гребок. Еще. Куда-то двигаюсь сквозь черноту. И будто тянуть стало, расслаивается вода на струи, несет. А гул ближе.

Чирк – задел обо что-то рукой. Грубое, шероховатое. Щука? Нет, не вижу знакомых золотистых кругов. Только темень. А поток тащит: бам! Меня закрутило и приложило спиной о дно. Хрустнуло что-то в позвоночнике. И дальше по валунам волочит могучее течение. Я съежился, голову между коленей спрятал, и пусть швыряет, сколько реке угодно.

Вода наполнилась пеной, чем ближе к обрыву, тем бурнее бьется поток, мельчает. Только бы заветный томик и щеночка не потерять. Держу их крепко, а река меня мучает, вытрясти из меня все сокровища хочет, разбила мое тело о камни, затылком впечатала так, что, кажется, треснул череп, но это ничего. Затечет водичка внутрь – мозги размокнут. Если еще до конца не прогнили. Куда уж больше?

Нелегко на стремнине, вот-вот мы с тобой ухнем, щеночек.

А куда ухнем? В клоаку безумия? В подземное озеро? Может, там просто лужа под сбегающим ручейком в прекрасной плодородной долине? Может, там и есть Русь-матушка, и по-другому туда не попасть?

К чему гадать, Пташка? Вот-вот край будет. Сверзнемся с края и дело с концом, только вот… чувствую: что-то вокруг шеи трется, затягивается. Рукой лихорадочно шарю: трос. Тот самый, которым меня страховать Тощих должен. Пока меня крутило, он вокруг моих рук и шеи обвился. Дергаюсь, пытаюсь скинуть петли через голову, но меня поток вертит, еще сильнее заматывает трос.

Не время, не сейчас. Другая петля мне нужна, эту и позже можно.

Стремнина кувыркает нещадно. Я совсем потерялся, и счет камням потерял, по которым меня проволокло. Поток бурный, вверх-вниз мечется. Я только за веревку хватаюсь беспомощно, дергаю. А, может, это не та веревка. Три раза, три раза с силой, если еще не ушел граф. Быть может, успеет. Вытащит меня со стремнины, пусть и за шею как висельника. Все лучше, чем голову оторвет.

Но если уж оторвет, ты вылетай через дыру, пташка, и порхай наутек.

Ближе, ближе: ощущаю, как скоро перевалится стремнина через край. Дергаюсь – никто меня не тянет назад. Весь в своем же тросе запутался.

Только бы успеть: за ножом к голенищу тянусь. Без страховки остаться лучше, чем без головы. Не хочу свое мертвое тело в клоаку без головы отпускать, и так оно настрадалось, а у нас с ним еще большое дело не сделано.

Нож не лезет. Застрял, зацепился. Тяну изо-всех сил, а меня все вертит, болтает, как в бочке. Клокочет пена, и гул, стремнина.

Графский нож у меня в руке, а я переваливаюсь лениво через край переполненной лохани и лечу вниз с потоком воды. Долго лечу, мягко, воздух густо свистит в ушах.

Дух захватывает, но будто слабее, чем должен был бы, будто воздух тут плотнее, чем должен быть, и мое падение тормозит.

Нет времени. Не знаю, на сколько хватит моей пуповины, пора ее резать, пока не оторвала мне голову.

Кромсаю у шеи трос, но все не те петли, кажется. Под затянувшиеся кольца уже не поддеть, надо найти главный конец, а его и нет нигде.

Медленно, плавно, неумолимо меня вниз тянет. И вот чувствую, пуповина кончается, удержать меня хочет. Петли удавами вокруг тела сжимаются, на шее затягиваются. Я уже почти закачался в петле, но успел по шее себе полоснуть клинком. Попал, треснули волокна, разорвалась моя пуповина, моя страховка. Только еще ухо себе острым лезвием отхватил вместе с тросом. Дзынь! И я вниз полетел в маслянистую булькающую нефть. С головой, но без уха.

Река под водопадом густая, шоколадная. Пузыри лениво застревают в толще. Ни звука, только чувствую, как погружаюсь все глубже, а дна все нет, и течение уже куда-то несет, заворачивает, грести не могу, тело избилось о камни и слушается не лучше членов деревянного мальчика.

Плыву, куда несет. Главное, не потерял щенка. И томик на месте.

А что весь в нефти – не баклан, отмоюсь. На вкус только она шоколадная. Языком проталкиваю жижу сквозь дырявую щеку. Тут тоже спокойно. Не будет ведь больше водопадов. Хотя я уже так глубоко, что и не знаю, где буду, и буду ли, и надо ли мне где-то быть.

Хвать, – что-то за лодыжку дернуло и тут же пугливо отпустило.

Зеленовато-бледный свет в шоколаде разлился. Я вздрогнул. Снова: хвать. И снова быстро отпустил. Как рука, пугливая блудливая рука, хвать меня уже за локоть. И держит, бледным светится в мутной густой воде. И другая рука уже прицепилась ко мне, и третья, и все тело мое облепили, заметались и растащили меня на части, чтобы я не опустился глубже возможного, туда, откуда уже совсем нет возврата – страховочный механизм эдакий, верные руки, что на самом краю поддержат.

И вроде ничего не произошло, а вдруг вижу свою ногу отдельно плавающей. И руку, а каждой подвигать могу, а все равно по раздельности. И белесое марево из меня сочится, как из Щуки, когда в нее стрела попала. А светящиеся руки меня понесли куда-то сквозь толщу жижи. И чем дальше, тем она жиже,