пока смеялся, он пальцем меня коротко поманил к себе, и я подошел вплотную, поднялся по ступенькам к трону.

Он еще раз пальцами шевельнул – чтобы я прямо к нему наклонился. Я и придвинулся почти вплотную. Целое ухо к нему повернул, и он мне заклекотал тихо, словно это у него между пустыми ребрами жуки-короеды скреблись:

– Что я сейчас тебе скажу, Саша, – это только для твоих ушей. И ни для чьих больше. А если ты проболтаешься, я тебя закопаю под ядерным могильником, и ты будешь там гнить, пока Духа Русского на тебя хватит.

Я отстраняюсь от него и киваю, а сам слежу за человеком в окне, – не может ли он нас как-то услышать?

Кощей продолжает тихим скрежетом:

– Мы все тут в одной лодке. Я гребу, граф – раскачивает. И было так испокон веков, таков всегда был порядок. Но мне наскучило. Власть – это приятно, но это изматывает. Кости уже не те – скрипят и ноют по вечерам. А ты как раз обещал навести порядок. И хоть и знаю я, Саша, какую дрянь ты задумал, и что у сердца прячешь, – Государь постучал фалангой по оттопыренному карману моего плаща, – зато ты точно графу не дашь его несбыточную анархистскую фантазию осуществить. Может и вообще, одна гадина сожрет другую гадину. Или нет, может, только хуже всем сделаете. Но это уже не мое дело, это ваше дело. Потому что то, что я вас туда одних посылаю, – он приблизил челюсть к самому моему уху так, что я почувствовал поглаживание теплого воздуха, выходящего из его нутра – это, мой друг, и есть демократия, – сказал и в кулак мне украдкой впихнул что-то маленькое.

Я отстранился, пытаясь понять, не издевается ли он. По всему казалось, что нет. Но его слова оставили острый болезненный след: я почувствовал, что меня одурачили, но где именно – понять я не мог, и от этого было вдвойне досаднее.

– А почему вы сами не поплывете с нами, Государь? Проконтролировали бы, да и нам, может, не помешает помощь. Я не понимаю.

– Потому что если я не буду грести, глядишь – и кто-нибудь другой впряжется. А я бы теперь пораскачивал. Ради разнообразия.

Выжидает чего-то, на меня смотрит:

– Что, Пушкин, боишься, что решать придется? – факелы на стенах лукаво бликуют в гладких глазницах голого черепа. – Ну-ну, не печалься. Может, еще придумаешь по пути хороший стишок, и все обойдется. В конце концов, кто хоть раз не бывал в твоей шкуре?

Сказал и снова громко долго рассмеялся:

– Не в этом смысле, тут будь покоен, – опять оттянул шаровары большими пальцами и предложил убедиться в том, что там только гладкие ложбинки тазовых костей. – Да я бы и так, может, побоялся. Вздорная баба – еще откусит. Это только поэты могут себе позволить с ведьмами путаться. А на тиранах, знаешь ли, слишком много ответственности.

Я отступил от него на пару шагов, оступился, чуть не упал с пьедестала, но устоял. Кощей наблюдал за мной.

– А теперь беги, негритенок. Давай, рассвет скоро. А я отдохну.

Показывает мне рукой на окно, за которым усердно человек с чем-то возится.

Я сунул в карман то, что он мне передал, и пошел к проему между резных колонн. Хитер ты, Государь-батюшка. Ох, хитер. Всех лисиц стоишь. И благородство в тебе есть. Ну как тебя русской душе не полюбить. Была бы только своя душа – и сразу бы полюбил, кажется.

Слышу, как золото звякает за спиной – Кощей перебирает костлявыми руками. Под самым окном в зале сидит на каменных плитах зайчик. Шубка серая – смотрит настороженно, но не двигается. Я даже запнулся об него, но он быстро отскочил в сторону, прижал уши и снова замер.

За окном и правда граф Тощих копошится. Стоит мне приблизиться, закинуть ногу на широкий каменный подоконник в проеме, как он сразу оборачивается и приветливо машет мне лохматой черной кистью. На нем сапоги-забродники, соломенная шляпа и белый фартук, чтобы не запачкаться в тягучей смоле, которой он старательно промазывает швы перевернутой деревянной лодки.

Лодка маленькая, такую и не пораскачиваешь. Повезет, если вдвоем уместимся.

– А ну, помоги! – говорит граф.

Я перелез в окно – скалистая площадка на утесе, заросшая редкой потрепанной травой. Кое-где торчат кривые, впившиеся корнями в скалу деревца. Ветер постанывает. У наших ног далеко внизу, в тумане прорастают высотки города.

Осматриваюсь, пытаясь понять, куда мы поплывем. Из воды здесь только пенистый ручей. Он выбивается откуда-то из-под черных слоистых пород и скачет по желобам в скалах, мимо стен, башен – куда-то к подножью.

– Ручей? – спрашиваю.

– А ты видишь другую реку? – отзывается Тощих. – Помоги давай. У нас поджимает.

Берусь за нос лодки – ладони становятся вязкими, черными. Смола липнет к коже.

Мы переворачиваем посудину.

– Царь сказал, ты все в город Ив плыть хотел. Нам по пути, если тебя это ободрит. Чуть не доплывая. Но близко будем.

Не хочу больше вопросов задавать. То ли граф окончательно чокнулся, то ли знает, что делает. А мне, в сущности, какая разница? И Государю мороки меньше.

– Спускаем?

– Ага. Вот сюда давай, братец.

Мы лодку на край плоской скалы перенесли. Так, чтобы нос на треть над бурлящим ручьем свешивался. Из ручья то тут то там торчат куски скалы, как выточенные акульи плавники. Деревянное корытце об них вдребезги разобьется. И, может, это произойдет раньше, чем мы просто убьемся о скалы.

– Не доверяешь? – граф встал рядом со мной у края, покачал рукой лодочку. – Я на совесть ее сделал. Мне весь народ помогал. Считай, народ в нее душу вложил, – прорвемся!

– А у вас, граф, есть душа? Настоящая русская душа.

Хитро на меня смотрит. Все теперь хитро на меня смотрят. Может, и я стал хитро на всех смотреть?

– А сам, – говорит, – как думаешь?

– Не знаю, – отвечаю. – Я вас, Федор, спросил, потому что вы вроде ничем не отличаетесь от нас: от меня, от Государя, а вроде и совсем другой.

– Хочешь честно?

– Хочу. Но вы же не ответите честно.

– Не отвечу, потому что и сам не знаю. А знал бы – вот тут уж не ответил бы. Но мы-то с тобой совсем скоро сами это узнаем. Горизонт уже вон протек. Светает. Поехали.

Он поднял два коротких деревянных весла и протянул одно мне:

– Ты на переднюю банку садись и подруливай. Я основную работу сделаю. Да не боись – проскочим.

Стараясь не повредить лодчонку, я переступил