Страшно интриговали меня в то время три немецких издания «Натана Мудрого» Лессинга. Они стояли рядом. Одно большое, солидное (по-видимому, с многочисленными комментариями и статьями), другое поменьше, нормального формата, наконец третье, совсем маленькое, миниатюрное, не больше спичечной коробки. Его надо было читать с особой лупой. Я не верил, что это одно и то же сочинение. Было здесь немало изданий и по географии, зоологии, ботанике. Помню очень живописный альбом, больше напоминавший детский кукольный театр. Он помещался в особой коробке. Надо было ее открыть, и тогда звери вставали во весь рост как живые. В детстве меня это очень увлекало.

Во втором ряду стояли книги поскромнее. Всякие немецкие издания по специальности моего отца, то есть по мельничному делу, и многочисленные собрания сочинений русских классиков в издании Маркса. Эти собрания сочинений были тогда во всех сколько-нибудь интеллигентных домах. Наш новый учитель истории, некто Щепкин (сменивший Шалву Язоновича), любил поиздеваться над невежеством гимназистов. Рассказывая о Карле Марксе, он, обратившись к гимназистам, сказал: «Только не путайте, пожалуйста, с издателем. А такая путаница бывает». И действительно, этот издатель был тогда широко популярен.

Меня, конечно, особо интересовал таинственный третий ряд, тем более что отец показывал мне его очень редко, когда бывал в хорошем настроении. «Если будет серьезный обыск, — говорил он, — то, конечно, эти книги обнаружат. У нас бывает много всякого народу, не всем можно доверять, и незачем им об этом знать». Брать книги из этого ряда мне не разрешалось, позволялось только просматривать на месте. В третьем, тайном ряду была революционная литература, книги, изданные у нас и, в основном, за рубежом. Среди них, правда, попадались полубульварные издания вроде сочинений пресловутого польского историка Валишевского или князя Долгорукова, посвященные тайнам царского двора. Вероятно, многим интересно покопаться в грязном белье, в особенности если это белье коронованных особ. Но такие издания попали сюда случайно. В большинстве здесь была серьезная революционная литература разных эпох и разных направлений. Были здесь большие комплекты «Колокола» и «Полярной звезды». Были книги Степняка-Кравчинского, Бельтова (Плеханова), Лаврова. Было много революционных брошюр и даже отдельные комплекты листовок. Были здесь и отдельные произведения В. И. Ленина, правда больше под различными псевдонимами. Но я помню маленькую книгу «Две тактики социал-демократии в демократической революции» и брошюру «Что делать?», которую я по невежеству воспринял вначале как краткое изложение знаменитого романа. Что же касается «Развития капитализма в России», то я и позже, уже в первые месяцы революции, приписывал эту книгу В. Ильину (я познакомился с ней во время занятий по политической экономии в университете, но и не подозревал, что это сочинение Ленина).

Очень удивили меня странные на первый взгляд издания. «Современник» за 1858, 1859, 1860 годы, издание Че-ского. Что это значило? Потом мне отец разъяснил, что это статьи Чернышевского, изданные его сыном. Что же касается знаменитого романа «Что делать?», то переплетены были вырезки из различных номеров «Современника», в котором печатался прославленный роман. Было как будто бы новое его издание 1905 года, но, видно, отец приобрести его не сумел.

До революции отец старательно скрывал эту имеющуюся у него в библиотеке литературу. Я читал ее только на ходу, мельком, даже роман «Что делать?» не прочел полностью. А после февральских дней этим недавно секретным третьим рядом стали слишком интересоваться старые и новые друзья отца. И он первые месяцы революции очень охотно давал читать эти книги. Они обычно не возвращались. Когда я приехал из Московского университета домой, от третьего ряда остались, как говорится, рожки да ножки. Я упрекал отца за легкомыслие, и он со мной соглашался. Но что делать, таковы были настроения так называемых «дней свободы». Держать в секрете революционную литературу он уже не мог и охотно раздаривал всем. Надо думать, пропало немало ценных книг.

ТЕБЕ, ВЕЛИКИЙ РЕКТОР

В кабинете отца стояла позолоченная скульптура. Это была Минерва, богиня мудрости. Она держала в руках какую-то окантованную бумагу, написанную золотыми буквами. Как разъяснил мне отец, это послание ректора Мюнхенского университета, называвшего себя «великим ректором», адресованное студенту, окончившему университет и уходящему в жизнь. Написано оно было по-латыни.

Когда я овладел основами латинского языка, я сумел прочесть, правда при помощи словаря, все, что здесь было написано. Отец мне переводить почему-то не хотел. Может, потому, что «великий ректор» рекомендует бывшим студентам всегда быть богобоязненными, благонравными и верноподданными, всегда подчиняться старшим и властям.

Когда я спросил отца, зачем он держит эту бумагу в кабинете, ведь он не верноподданный и не богобоязненный, он мне сказал, что она ему дорога как память о тех временах, когда он учился в германских учебных заведениях.

А он учился в Германии (отчасти в немецкой Швейцарии) свыше восьми лет. Окончил Мюнхенский университет по отделению «натуральной философии», а затем для практической работы мукомольный факультет в политехникуме в Хемнице.

В нашем городе возникали тогда паровые мельницы, а специалистов-инженеров этого профиля не было. В русских технических учебных заведениях не существовало мукомольного отделения. Отец был одним из первых инженеров этого типа и сделал карьеру, стал директором большой паровой мельницы акционерного общества «Мукомольное дело».

Отец знал жизнь и быт немецкого студенчества конца прошлого века, очень своеобразный и по-своему жестокий. В смысле преподавания философских дисциплин здесь господствовал отвлеченный идеализм, различные школы так называемого неокантианства. Философские дисциплины преподавали действительно талантливые профессора. Чтобы слушать одного из них, отцу пришлось идти пешком из Мюнхена в Гейдельберг. Там читал лекции знаменитый Виндельбанд.

Вообще это была тогдашняя университетская традиция: тот или иной семинар студенты проводили в чужом университете, шли туда пышной гурьбой, часто пешком по дороге, распевая студенческие песни.

Порой в маленьких городах, знаменитых только своим университетом, происходили чудеса: на лавке булочника оказывалась вывеска сапожника, на лавке сапожника вывеска портного. Все это делалось ночью, незаметно, все это были невинные шутки студентов. Ремесленники и мелкие торговцы очень уважали студентов, низко им кланялись и даже первокурсников торжественно именовали «герр доктор».

Тогда еще никто не знал (это был конец прошлого века) о расовой теории в развернутом ее виде. Но уже прославлялась «белокурая бестия», уже считали себя немцы избранным народом. В немецких университетах было немало студентов-славян (не только русских, но и сербов, болгар — у них тогда еще университетов не было), а также славян австрийской империи. Их обычно немцы презирали, не принимали в студенческие объединения —