совершенно исказил картину рыболовного промысла. Доцент В.В. Чудов, например, был очень обеспокоен тем, что, неверно употребив термин «баррер руля», Владимов навсегда запутал читателя. Все пишущие с непререкаемой уверенностью заявляли, что таких траулеров, как «Скакун», в Советском Союзе больше нет и быть не может, а уж таких матросов и подавно. Не учась в мурманской средней школе (прививка на всю жизнь от языковых шоков), они категорически утверждали, что советские моряки не могли так разговаривать. Их очень беспокоило, что писатель ввел в заблуждение «широкую общественность». Внизу страницы – симпатичная фотография, где две милые женщины в официальных костюмах, с непременными начесами на аккуратных головках, беседуют, предположительно, с моряками – кроме одного человека в военно-морской форме, профессию остальных, одетых в штатское, в шапках или папахах, определить невозможно. Это могли бы быть и пастухи-скотоводы.

В том же номере газеты была помещена отдельная статья с заголовком «В кривом зеркале» доцента кафедры русской литературы Калининградского университета Н.К. Костенчик[197]. На целой газетной странице, охватывая ряд проблемных аспектов книги, автор клеймит Владимова за «бессильный гуманизм» и неверное отражение жизни советских моряков. Почему, например, Г. Владимов в своем романе не воспевает радость труда? Н.К. Костенчик была уверена, что советский рыболов, закатавший 100-килограммовую бочку сельди при зимнем шторме в 8 баллов в Северном Ледовитом океане, не может ее не испытывать. И разве советский моряк стал бы употреблять такой недостойный жаргон – «уродоваться» вместо «работать», – трудясь на благо Родины, любящей свою селедку? Или, например, Сенин роман с Нинкой, его «морской любовью» – разве в Советском Союзе мужчины относятся к женщинам «по-свински»? Ну, конечно, случаются отдельные истории с отрицательными персонажами, но зачем же писать о них в литературе? А уж главный персонаж книги совсем не герой, а мелкий сутяга, ставший рыболовом не ради поэзии штормовых северных морей, а в погоне за «длинным рублем» (ведь дался же полунищим советским критикам несчастный «длинный рубль»!) и так далее – типичная заказная статья. Обо всем этом, вспомнив профессора Преображенского: «Я не охотник до бессмыслиц», – можно было бы и не писать. Но отчеты о таких же читательских конференциях и статьях появились в прессе всех крупных портовых городов России, «очевидная оркестровка по указанию свыше», и, аккуратно отправленные в Союз писателей, доходили до Владимова. Все это, как он считал, «нагнетало атмосферу». Калининград, идя в авангарде, лишь показал другим пример «идейности».

Мой брат, учась в Ленинградском кораблестроительном институте, проходил в начале 1960-х военно-морскую практику в Калининграде. Первое, что увидели студенты, войдя на территорию военного порта, был огромнейший стенд, озаглавленный «ОНИ МЕШАЮТ НАМ ЖИТЬ» с фотографиями и адресами развратниц. Пришедшие из плавания моряки подходили и, внимательно рассмотрев, выбирали ту, которая им особенно мешала. Записав адрес, они уверенной походкой направлялись для немедленного устранения помехи. Калининградские власти, организовавшие газетную компанию против романа «Три минуты молчания», прекрасно понимали реальные нужды защитников моря. Как и во многих ситуациях, лицемерная система существовала на двух уровнях.

Отзывы критиков в прессе тоже не заставили себя ждать. Они варьировалась от редких, очень позитивных, как очерк В. Перцовского «Проза вмешивается в спор»[198], до небольшого количества с разными оговорками признающих роман удачным, например, статья М. Синельникова «Траулер “Скакун” в шторм и штиль»[199]. Но основное количество составляли резко отрицательные рецензии, как публикация С. Высоцкого «Одиссея матроса Шалая»[200]. В принципе, негативные отзывы были – с поправками на разный интеллектуальный уровень авторов – очень похожи на калининградский, описанный выше. Все оказывалось «клеветой на советскую действительность»: и аварии в море, и адский труд моряков, и невыносимые бытовые условия их жизни, и их безыдейные и не вписывающиеся ни в какие идеологические рамки разговоры, не говоря уже о лексике. Владимов после всеобщей хвалебной реакции на «Большую руду» был изумлен размером ругани. Но он ясно отдавал себе отчет, что времена менялись очень быстро и к худшему, и «кошачий концерт» (2/390), хотя и был крайне неприятен, но не ранил его особенно глубоко. Он хорошо знал, что читатели восприняли книгу восторженно, он получал от них массу прекрасных писем, особенно от моряков всех портов со всех концов страны, на журнал в библиотеках была длинная очередь, и в редакцию шли восхищенные отзывы читателей.

Настоящей болью была только реакция А.И. Солженицына. К тому времени они уже были знакомы, и Владимов относился к Солженицыну с беспредельным уважением, бесстрашно поддержав его мужественным открытым письмом Четвертому съезду писателей (см. ниже). И тем тяжелее и неприятнее было ему, когда, зайдя в «Новый мир», он получил письмо, в открытом виде оставленное на столе одного из редакторов. Солженицын начал выражением восхищения молодому коллеге: «Начал я Ваш роман просто с наслаждением: какая легкость рисунка, полет пера, какая непринужденность языка и жаргона!» Но далее он объяснял, что не смог прочитать книгу Владимова и не понимает, зачем она была написана, ибо автор выбрал тему, в которой ничего путного и важного выразить нельзя:

Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России… Морская тема – боковой переулок, и именно поэтому я не в силах в него свернуть… Все самое героическое, что может произойти сегодня на море, – не интересно для нашей духовной истории (2/392).

Письмо прочитала вся редакция, то есть о нем уже знала вся литературная Москва до того, как оно попало в руки Владимова. И письмо, и манера его «опубликования» глубоко задели Владимова. Он считал подобное письмо «невозможным», Лев Копелев назвал его «хамским»[201].

Много лет спустя об альтернативе «суша – море» в романе писал Максим Кантор: «Не получается у героев на суше: их обманывают, дурят, и они спиваются. Они люди неплохие, но пронырливая жизнь на берегу пробуждает в них самое скверное. У них не получается создать семью, компанию, общество. Владимов показывает десяток биографий – все дрянные»[202].

Когда «Скакун» возвращается в порт, Владимов с беспощадностью реалиста напоминает читателю, почему все моряки уже записались в следующий рейс: несчастный обозленный Феликс с ребенком-инвалидом, невозможная жена «Маркони», неустроенный Серега, бездомный Сеня Шалай. Кантор справедливо утверждал, что только в море, в смертельной опасности, моряки проявляют себя «людьми высшей пробы»[203].

Владимов включил письмо Солженицына в послесловие к «Трем минутам молчания» (2/392). Кроме остроумного аргумента: «Если море – “боковой переулок” нашей духовной истории, раковая больница – что же, ее столбовая дорога?» (2/393) – он привел главное достойное возражение:

…Так