Но вот в доме прорезался новый звук. Мать тяжко проковыляла по коридору за дверью. Уэбстеры переделали малую спальню в конце коридора в ванную комнату, и мать шла туда. Ее ступни медленно, мерно, тяжко опускались на пол коридора. Но в конечном счете такой странный звук ее шаги производили только потому, что на ней были мягкие ночные тапочки.

Теперь, если прислушаться, можно было уловить, как внизу негромко переговариваются голоса. Это, наверное, отец разговаривает со служанкой Кэтрин. Что ему от нее нужно? Дверь открылась и потом закрылась. Ей было страшно. Ее тело сотрясалось от страха. Как это ужасно со стороны отца — уйти и оставить ее в доме одну. Неужто он забрал с собой служанку Кэтрин? Эта мысль была просто непереносима. Почему же ее так страшила мысль остаться в доме один на один с матерью?

В ней, глубоко внутри нее, притаилась мысль, которая противилась тому, чтобы быть выраженной. Что-то должно было случиться с ее матерью, сейчас, всего через несколько минут. Я не хочу об этом думать. В ванной есть несколько бутылочек, они стоят на полках в маленьком похожем на коробку шкафчике. На них наклеены этикетки с надписью «Яд». Черт его знает, зачем их там держат, но Джейн видела их не раз. Ее зубная щетка стояла в стеклянном стакане на этом шкафчике. Может быть, конечно, в этих бутылочках были лекарства только для наружного применения. Как-то не особенно об этом задумываешься — просто нет привычки об этом задумываться.

Джейн сидела на кровати, выпрямившись. Она осталась в доме с матерью один на один. Ушла даже служанка Кэтрин. Дом замерз, погрузился в одиночество, в запустение. В будущем ей всегда будет не по себе в этом доме, где она провела всю жизнь, и еще она будет чувствовать себя безвозвратно отрезанной от матери, отрезанной как-то странно, необъяснимо. Наверное, из-за того, что сейчас она осталась с матерью, ей до конца дней будет немного одиноко.

А вдруг служанка Кэтрин и есть та женщина, с которой отец собирался сбежать? Не может быть. Кэтрин — крупная, грузная женщина, у нее большая грудь и темные седеющие волосы. В голову не придет, что она из тех, кто сбегает с мужчинами. Я всегда думала, что она из тех, кто безмолвно движется по комнатам и выполняет домашнюю работу. А отец уедет с женщиной помоложе, не намного старше меня самой.

Надо взять себя в руки. Вот разволнуешься, пустишься во все тяжкие — и тогда-то фантазия может пойти на свои странные, пугающие уловки.

Мать была в ванной, стояла возле маленького похожего на коробку шкафчика. Ее лицо было бледно мучнистой бледностью. Ей пришлось упереться рукой в стену, чтобы не упасть. Взгляд сумрачный, тяжелый. Из него ушла жизнь. Пасмурная, набрякшая муть в глазах. Как будто раздувшаяся серая туча закрыла синеву неба. Ее тело раскачивалось взад и вперед. Оно могло в любую минуту рухнуть как подкошенное. Еще недавно, несмотря на странность происходившего в отцовской спальне, все вдруг стало для Джейн предельно ясным. Она понимала вещи так, как не понимала никогда прежде. Но теперь она ничего не могла понять. Остался лишь водоворот спутанных мыслей и действий, который затягивает тебя в свое нутро.

Тело Джейн раскачивалось взад и вперед на постели. Пальцы правой руки сжимали крошечный камешек, подаренный отцом, но в эту минуту она не чувствовала в своей ладони эту твердую округлую вещицу. Она била, била себя кулаками по ногам и коленям. Было что-то, что она хотела сделать, обязана была сделать — это было бы правильно, это было бы к месту. Ей пора закричать, спрыгнуть с кровати, побежать по коридору в ванную и распахнуть дверь. Ее мать вот-вот сотворит что-то такое, на что нельзя просто так смотреть, ничего не предпринимая. Она должна вопить что есть мочи, срывая голос, должна звать на помощь. И есть слово, которому сейчас место у нее на губах. «Не надо, не надо, не надо!» — должна кричать она.

Звону этого слова пора разноситься по всему дому. Она должна превратить весь дом и улицу, на которой стоит дом, в эхо, в эхо эха этого слова.

Но она не могла вымолвить ни звука. Не могла разомкнуть губ. Ее тело было не в силах покинуть кровать. Оно могло только раскачиваться взад и вперед.

Фантазия продолжала рисовать перед ней картины — стремительные, яркие, пугающие.

Там, в ванной, в шкафчике — бутылка, а в ней — коричневая жидкость, и мать протянула руку и взяла ее. Она поднесла бутылку к губам. Она проглотила все, что было внутри, без остатка.

Жидкость была коричневая, красновато-коричневая. Прежде чем проглотить ее, мать зажгла лампу. Лампа была прямо у нее над головой и, когда она стояла перед шкафчиком, освещала ее лицо. Под глазами у нее были красные мешочки отечной плоти, они выглядели так странно и почти отвратительно на фоне мучнистой белизны кожи. Рот был открыт, и губы тоже посерели. Красновато-коричневая струйка стекала из уголка рта по подбородку, оставляла след. Несколько капель упало на белую ночную рубашку. Судороги, как от боли, прошли по мучнисто-белому лицу. Глаза по-прежнему были закрыты. Плечи сотрясала мелкая дрожь.

Тело Джейн все так же раскачивалось вперед и назад. Оно содрогалось. Оно утратило гибкость. Кулаки были сжаты крепко-крепко. Кулаки все так же колотили по ногам. Мать сумела выбраться из ванной и через маленький коридор дошла до своей комнаты. В темноте она бросилась на кровать, зарылась в нее лицом. Бросилась или упала? Она умирает, она вот-вот умрет или она уже умерла? В соседней комнате, там, где Джейн видела, как отец расхаживает нагим перед ней и ее матерью, все еще горели свечи перед изображением Пресвятой Девы. Конечно же, та женщина, что старше, умрет. В своем воображении Джейн видела этикетку на бутылке с коричневой жидкостью. Написано: «Яд». И картинка с черепом и перекрещенными костями, какие лепят на такие бутылки аптекари.

И вот тело Джейн перестало раскачиваться. Быть может, мать мертва. Теперь она пыталась начать думать о другом. Начинала сознавать — очень смутно, но в этом было что-то такое приятное, — сознавать, что в самом воздухе