скалистый край. Она пробивала себе дорогу по каменистым расселинам между высокими ощерившимися уступами. Кто же теперь знает, что ждет ее завтра, послезавтра. Отец вздумал сбежать с какой-то неведомой женщиной. В городе быть скандалу. Все ее друзья и подружки будут таращиться на нее с немым вопросом в глазах. Может быть, с жалостью. Что-то всколыхнулось в ней, это мысль заставила ее передернуться от гнева. То, что к матери она не испытывала ни малейшего сострадания, было дико — и все-таки это была правда. Отец хотел сблизиться с ней, и ему это удалось. Каким-то удивительным образом она поняла, что он собирается сделать, зачем ему это. Она так и видела перед собой фигуру обнаженного мужчины, что шагает перед нею взад-вперед. Сколько она себя помнила, мужское тело всегда будило в ней любопытство.

Раз или два у нее заходил об этом разговор со знакомыми девочками, разговор осторожный, полуиспуганный. «Мужчина — это то-то и то-то. Когда вырастешь и выйдешь замуж, пойдут всякие ужасы». Одна девочка кое-что видела. По соседству с ней, на той же улице, жил мужчина, который, случалось, забывал задергивать шторы на окнах своей спальни. Однажды летним вечером девочка лежала на постели у себя в комнате и видела, как этот человек вошел к себе и разделся донага. Он затеял какую-то чепуху. Там у него висело зеркало, и вот он прыгал перед зеркалом туда-сюда. Он, видно, прикидывался, будто дерется со своим отражением на кулаках, и то подпрыгивал к зеркалу, то отпрыгивал, выделывая телом и руками самые потешные фигуры, никак не мог угомониться. Он подскакивал, делал сердитое лицо и наносил удар, а потом отшатывался, как если бы человек в зеркале тоже хорошенько ему врезал.

Девочка на постели все видела, она видела мужское тело с головы до пят. Сначала она думала, что выбежит из комнаты, а потом убедила себя остаться. Только ей не хотелось, чтобы мама знала о том, что она видела, так что она тихонько соскользнула на пол и на цыпочках подошла к двери — запереть, чтобы ни мама, ни служанка не свалились как снег на голову. Девочка сочла, что однажды все равно надо бы в этом разобраться, так почему бы не воспользоваться представившейся возможностью. Это была самая настоящая жуть, и она потом три ночи не могла уснуть, и все же она рада была, что смотрела. Не век же быть простофилей и на все разевать рот.

Джейн Уэбстер лежала на постели, вжав в ладонь подаренный отцом камень, и эта девочка с ее россказнями о голом мужчине, которого она видела в соседнем доме, казалась ей такой простодушной, такой незрелой. Она почти презирала ее. Она-то сама и вправду была с обнаженным мужчиной, и он сидел с нею рядом и обнимал ее. Его руки и вправду прикоснулись к плоти ее тела. Что бы ни произошло в будущем, мужчины уже больше не будут для нее такими, какими были раньше и в ее глазах, и в глазах молодых женщин, ее подруг. Теперь она будет понимать мужчин так, как никогда прежде, и не будет их бояться. Она так радовалась этому. Отец собрался уехать с какой-то неведомой женщиной, и скандал, который, вне всяких сомнений, разразится в городе, может уничтожить тот безопасный покой, в котором она всегда жила, но и обрела она немало. Отныне река ее жизни мчалась по темным расщелинам. На повороте или спуске она могла налететь на острые отроги скал.

Конечно, было бы ошибкой приписывать Джейн Уэбстер мысли столь отчетливые, но позже, когда она будет вспоминать этот вечер, ее разум примется возводить на его месте башню романтики. Она лежала на своей кровати, сжимая в кулаке крохотный камешек, и была напугана — и все же как-то странно счастлива.

Что-то распахнулось — быть может, дверь, отделявшая ее от жизни. В доме Уэбстеров появился дух смерти, но в ней самой пробудилось новое чувство жизни, радостное новое чувство, что жизнь больше не страшит ее.

Ее отец спускался по ступенькам в темную прихожую, держа в руке чемодан, и так же, как она, думал о смерти.

Отныне работе мыслей, вершившейся в Джоне Уэбстере, не было конца. В будущем он станет ткачом, что плетет кружева из нитей раздумья. Смерть, как и жизнь, — это такая штука, которая приходит к людям внезапно, вспыхивает в них. Две фигуры бродят по городам и поселкам, входят в дома и выходят из них, навещают по ночам одинокие фермы, прогуливаются по пестрым городским улицам при свете дня, садятся в поезда и сходят на перроны, — они всегда есть, всегда в движении, всегда как из-под земли вырастают перед людьми. Человеку научиться входить в другого и выходить из него — целая головоломка, но для двух богов, для Жизни и Смерти, нет ничего проще.

В каждом мужчине, в каждой женщине есть глубокий колодец, и, когда Жизнь встает на пороге дома, каковым является тело, она нагибается и срывает с колодца тяжелую железную крышку. Все то темное и потаенное, что гнило в колодце, является наружу и находит способ рассказать о себе, и тут случается чудо, и чудо в том, как часто этот миг вдыхает в них красоту. Какое-то удивительное обновление, чистота поселяется в доме мужчины или женщины, когда в него входит бог по имени Жизнь.

А вот Смерть, явление Смерти — это совсем другая история. Смерть может сыграть с человеком сколько угодно причудливых шуток. Порой она позволяет людям жить себе да жить в их телах — ей самой довольно того, что она просто крепко-накрепко держит в пазах крышку колодца. Она как бы говорит: «Было бы ради чего гоняться за этой плотской смертью! Нет причин для спешки. В свое время она неизбежно наступит сама собой. Лучше уж я сыграю со своей противницей Жизнью в игру потоньше, поироничнее. Я наполню города сырым зловонием смерти, а мертвецы будут воображать, что они все еще живы. Уж я-то ловкая штучка. Я тот великий хитроумный властитель, которому все прислуживают, покуда сам он разглагольствует о свободе и внушает подданным, будто это он служит им, а не они ему. Я тот великий полководец, у которого под рукой всегда огромная толпа людей, по малейшему его знаку готовых ринуться в бой».