— А Иван Сидорович?

— И он сгорел, бедняжечка!

Она подхватила Мишку на руки и понесла на полати, а он горько плакал у нее на руках над своим первым большим горем.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Снова Маевский

⠀⠀ ⠀⠀

Уже в половине ночи опять громкий разбойничий стук в дверь. Солдатка открыла сама не своя. Это опять Маевский да еще с каким-то своим дружком:

— Вздуй самовар! Стели постель! Ночевать будем!..

Потом огляделся подозрительно:

— А где мальчишка?

— На полатях, батюшка! Хворый он…

Сели за стол, курят, ругаются:

— Куда, ведьма, большевиков спрятала?

— Да что ты, батюшка… Сгорели они, бедняжечки…

— Я тебе покажу бедняжечек! Я от тебя не отстану!

Кладет ногу на стол:

— Смотри, ведьма!

— Чего, батюшка?

— На сапоги смотри!

— Смотрю, батюшка.

— Были сапоги комиссаровы, да кончилась его биография. Теперь — сапоги мои, а комиссара рыбы едят! Так и с тобой будет.

Послали за самогонкой, а денег не дали. Пришлось солдатке брать на свои, на последние.

Выпили. Еще покуражились. И, слава богу, уснули.

Утром Маевский заторопился к своим.

— На Вятку пойдем! — хвастливо сказал он дружку.

Мишка услышал это с полатей и испугался.

В тюрьме несколько пленных — взятых на улице красноармейцев — ожидали приговора. Они не знали, что приговор был уже вынесен: расстрел!

К солдатке прибежала соседка:

— Аннушка! Кто горел — вытащили!

— Ну?

— Середи двора рядком лежат. Одежа не сгорела — они задохлись. Белые, опухшие. Из носу кровь запеклась.

— Милые! — вздохнула солдатка. — Курицу палишь. — и то раздувается. А их дымом душило, жаром жгло… А признала, кто лежит?

— Не дают, Аннушка, разглядеть. Писарь сразу заорал: «Вам чего здесь надо?» Я говорю: «Не кричи, мы сейчас уйдем» — и убежала.

— Все сгорели-то?

— Не знаю, Аннушка! Говорят какие-то по трубе вылезли. Ну, так говорят, а не знаю — правда ли.

Потом соседка спросила:

— А твои-то где?

Солдатка снова схитрила:

— И мои-ти со всеми сгорели… Все сгорели, и они сгорели…

Мишке слышно, и он снова заплакал в одеяло, чтоб никто не услышал.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Наши пушки заговорили

⠀⠀ ⠀⠀

Под вечер Коля и Иван Сидорович уснули. Уснули впервые за все это время — замаялись. Крепко уснул на полатях и Мишка.

Все трое даже не слышали, как снова пришел ночевать Маевский, как он опять куражился над солдаткой.

Но выспаться в этот раз ему не удалось! Пришлось сломя голову соскакивать с чужой кровати и удирать, спасая жизнь. Ой, как он побежал, услышав близкий пушечный выстрел.

Но вот еще один выстрел! И еще один!

Солдатка бросилась на улицу, а Мишка боязливо стал сползать с полатей.

Она быстро вернулась, но не стала ругать Мишку за то, что он слез, а схватила его за руку и потащила за собой на подволоку.

— Сидорыч! Сидорыч! Коля! Коля! — закричала она счастливым голосом. А Мишка услышал знакомые имена и не знал — верить ушам или нет.

Ответа не было.

— Вот заспались, умаялись! — и солдатка полезла в сено. Доползла, нашла, разбудила!

— Сидорыч! Коля! — захлебываясь рассказывала она. — Из пушек ударили. Из зубарихинского поля через Рябиновщину бьют! Три раза ударили! Прапорщик-то неодетый выбежал — руки-ноги трясутся! Коля! Сидорыч! Ваши идут! Ваши идут из Вятки!

Вотинцев и Коля выбрались из сена. Вотинцев достал винтовку, чистит. А Коле теперь стыдно, что он без винтовки. Он отвернулся, смотрит в угол.

А сердечки и у Вотинцева, и у Коли, а особенно у Мишки, ток-ток-ток!

— Скоро ли?

Солдатка спустилась в комнатку, прилипла к окну и тоже:

— Скоро ли?

Вот они! Едут! На лошадях! Она к двери. Открыла и опять закрывает: а вдруг не они, не те?

А красноармейцы кричат:

— Бабка! Не бойся! Свои пришли!

— Коля! Коля! — сказал Вотинцев, обнял Колю и поцеловал.

— Отец! — сказал Коля и прижался к нему.

Мишка бросился к ним и тоже стал обниматься и целоваться.

Но Вотинцев схватил винтовку и к своим. А Коля — за ним!

Но белые бежали, не приняв боя, как трусливые собаки.

И опять стала в Нолинске Советская власть. Стала навсегда!

Снова вышла большевистская газета. И в ней прочли:

«Советская власть восстановлена! Жители призываются к полному спокойствию и обычным занятиям».

Но стены духовного училища черны, закопчены; окна выбиты; полы провалились: не дом — скелет.

И на площади перед пепелищем вырыта большая четырехугольная яма, застланная зеленой пихтой, — братская могила.

Гроб за гробом спускают в эту яму героев, погибших в неравной борьбе. Опустили комиссара. Стали опускать секретаря и вдруг рассмотрели, что у него в закаменевшем кулаке какая-то бумажка. Еле-еле разжали ему пальцы, еле-еле достали бумажку. А на ней карандашом, торопливо написано восемь слов:

«Деньги принадлежат партии. Возвратите! Да здравствует победа Революции!»

— Умирал, а думал о революции! — с уважением сказали у гроба.

Стали искать. И верно: нашлись деньги в потайном кармане!

Отдали деньги новому секретарю.

Вот опускают красноармейцев — любимых Колиных товарищей! Опускают в землю и солдат интернационального отряда — немцев, австрийцев, которые отдали свою жизнь за Советскую власть!

— Мелиса хоронят! — заревел Мишка.

— Прощай, Мелис, дорогой наш товарищ! Не дождутся тебя отец с матерью в далекой Германии! Но мы отомстим за тебя!

Опускают женщину… Никто не знает даже, кто она. Знают только, что приехала из Москвы помогать большевикам. И спросить о ней не у кого: все сгорели или убиты, кто знал ее.

Комиссар сказал о героях, что мы их не забудем, что отомстим за них. Красноармейцы подняли винтовки и выстрелили. И оркестр стал играть:

⠀⠀ ⠀⠀

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

⠀⠀ ⠀⠀

Посыпались комья земли, застучали в крышки гробов.

Вечная слава героям!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

„Трое твоих знакомых тут замешаны!"

⠀⠀ ⠀⠀

Сидят на лавочке у солдаткиного дома три друга — три товарища: Иван Сидорович, Коля и Мишка. У Коли серьезный разговор с Иваном Сидоровичем, а Мишка просто так, рядышком.

— Трое твоих знакомых тут замешаны! — растолковывал Коле Иван Сидорович. — Первый — тот парень, что по трубе лез, дом поджег. Нашлись люди, его опознали. Симка Знаменский. Помнится, мне о нем Сережка рассказывал.

— Знаю! — сказал Коля, — Я и свалил его с трубы. Он напротив жил, где лавка с железной дверью. Я его сразу узнал, паразита!

— Ну, вот… О нем больше речи нет…

— А второй — ваш вредный старик,