Проговорили мы до утра. Я пересказывала нашу с Геной жизнь. Без утайки, без умалчиваний, мол внучка маленькая ещё. Я говорила и говорила, глядя в темноту и держа мужа за руку.

— Твой дедушка как-то сказал, что он офицер. И что он всё равно выбрал бы этот путь, даже если придётся заново родиться. А я могу сказать, что я его жена. И, прожив с ним целую жизнь, осталась бы ею, сколько бы раз не рождалась. — Вытерла я щёки. — Когда ты вырастешь, то возможно услышишь многое о нас. Найдутся и те, кто осудит меня за то, что вернулась, что приняла его сына от другой. Аня и Тося ведь Мишу так и не приняли, и племянником не считают. И в тот момент, вспомни то, что я сейчас тебе сказала. Я ничего не потеряла, я любила и была окружена заботой и вниманием любящего меня мужа. Я получила в дар ещё одного сына. И к сожалению, я только сейчас понимаю, насколько я была женщиной. Но смогла я ею быть только потому, что рядом был мой мужчина.

— И как же теперь быть? — спросила Аля.

— Не знаю, Лисёнок. Скоро прощаться… А я не смогу. Никогда не смогу его отпустить, — заплакала я.

— И я тогда не отпущу, — соскочила с подоконника и обняла меня внучка. — Пусть теперь сидит на тучке и ждёт нас, да?

Глава 34

Только после ухода мужа, я ощутила, что в моей жизни начался закат. Ещё ощутимее это чувство становилось от того, что происходило вокруг. Военные конфликты вспыхивали повсюду, и между бывшими союзниками, и внутри наши границ. Рушилось всё, что казалось незыблемым. Рушилось государство, погребая под собой сотни и тысячи жизней тех, кто верил в это самое государство.

Вставало производство, разрывались связи поставок и товарооборота, теряли финансирование жизненно важные для страны отрасли. Законы переставали действовать, армия из элиты превратилась в позорище. А спорт стал конвейерной фабрикой кадров для криминала. Денежная реформа, окончившаяся в результате таким обвалом рубля, что проще было сказать, что рубль просто перестал существовать.

Танки в Москве, война на Кавказе, бандитская вольница по всей стране, обесценивание всего, за что наши родители погибали, а наше поколение щедро жертвовало своей жизнью ради восстановления из послевоенных руин и процветания. Мы верили, что передадим детям и внукам огромную, богатую и сильную страну. Но уже мы сами видели, как превращают итог нашей жизни в ржавый, изломанный остов.

С девяносто четвёртого я каждый день смотрела все выпуски новостей, ожидая страшной новости о приказе о вводе дополнительных войск в Чечню. Я ждала и боялась услышать о Псковской дивизии ВДВ, где офицером служил Миша.

Репортажи из Чечни слились в одну страшную картину. А я не могла перестать их смотреть, боясь, что сын скроет от меня своё участие.

В тот день был большой репортаж из какого-то госпиталя, и я внимательно вглядывающаяся в экран, заметила, что на столе за врачом, бодро рассказывающем о том, как всё хорошо, и что раненные бойцы идут на поправку, высокой кучкой лежат военные билеты. Все в крови. Как жена военного я знала, что военники носятся во внутреннем кармане гимнастёрки, под бушлатами и бронежилетами. И состояние этих военных билетов красноречиво опровергало ложь врача.

Экран телевизора погас. А эта залитая кровью кучка документов стояла перед глазами. Звонок телефона заставил испуганно вздрогнуть. Звонил Миша, как много лет назад сообщая о том, что отправляется в горячую точку.

— Мам, ты чего? Ты плачешь что ли? — спрашивал он. — Зря я позвонил.

— Нет, Миш, всё хорошо. И ничего не зря, — каждый вздох почему-то давался с трудом. — Ты должен был мне об этом сказать! Мы тебя ждём. Я и Аля.

Пообещав обязательно обнять за него Алю, я повесила трубку. И почувствовала, как просто упала вдоль тела рука, а сама я начала заваливаться на бок, потому что перестала ощущать одну ногу.

— Бабушка! — подскочила ко мне из кухни Аля. — Ты чего? Плохо? Болит?

С ужасом я понимала, что губы и язык онемели и не слушаются. Мимо пронеслась Ксана. Почти сразу появилась Полина и следом Рита.

— Тише, сейчас фельдшер из медчасти придёт, — успокаивала меня Полина. — За ним Ксана побежала.

— В пинки пригонит, она у нас такая. — Добавила Рита, вызывая скорую.

И фельдшер, и скорая появились очень быстро. Да и подруги, обе медики, помощь начали оказывать сразу. Старое, измученное тревогами и страхом, сердце не выдержало. Я оказалась на несколько месяцев прикованной к кровати. И всё это время, кроме переживаний за Мишу, у меня были ещё две постоянные темы для размышлений. Незаметно для меня, но неоспоримо, Аля выросла. Не важно, что в сентябре только тринадцать лет стукнет. Мы никогда не учили её, что когда она станет взрослой, то должна будет заботиться о нас. Но для неё это оказалось само собой разумеющимся. Она убиралась во всей квартире, готовила есть. Прибегала домой через лес, потому что так она дома была на два часа раньше. Пока я не начала потихоньку подниматься хотя бы в туалет, убирала за мной. Помогала мыться. Сама следила за приёмом лекарств, делала мне уколы и массаж от пролежней. Уколы они с Ксаной навострились ставить на курсах подготовки, что проводили в медчасти для детей. А как проминать мышцы её научила наш фельдшер.

А вот куда менее радостными и более тревожными были мысли о том, что я, как и все люди, могу внезапно умереть. Опека оформлена на меня, и в случае чего, девочка может оказаться в детском доме.

Такие мысли посещали не только меня. С этим же разговором пришёл и Костя. Восстановить родительские права сына и снохи было проще всего. Но нужно было уговорить саму Алю. Когда Костя озвучил ей наш с ним план, Аля встретила его в штыки и резко отказала.

— И зачем мне это счастье? Я не из тех, кто радуется, что его обосрали, заявляя, что это к деньгам, — сложила она руки на груди.

— Так надо, — сказал ей Костя, проигнорировав резкие выражения.

— Кому? Мне нет. Я если что, на кухне, — внучка развернулась и ушла.

Уговаривать её пришлось мне и долго, подробно объясняя, зачем это надо и для чего.