приехавший с фронта Кульбакин. Со мной встретился приветливо. Относительно книжки сказал, что она до сих пор находится в ГлавПУРККа, который ее маринует, несмотря на запросы ПУ. Снова похвалил мои очерки. Пригласили меня на совещание.

Совещание происходило в столовой. Председательствовал Шмелев. Потом приехал Горохов.

Характер пропаганды и агитации в данный момент: воспитание воинственности, борьба со всякими «лирическими настроениями», внедрение уверенности в том, что мы справимся с немцами и без второго фронта. Последнее показательно.

Крепко досталось на совещании злополучной 32-й бригаде. Представитель ее, подполковник Гельфанд, начальник политотдела, сухой, надменный, присутствовал тут же. Кажется, сейчас его сняли с работы.

380-я дралась под Ржевом. Вся из алтайцев. Сейчас, конечно, на 80 процентов обновлена. О ней писал Эренбург, чем здесь очень гордятся. Удивительно, до чего отличаются иные «хозяйства» одно от другого. По сравнению с 32-й я попал в иной мир. И здесь были горячие, трудные дни, и здесь люди ходили с воспаленными лицами и красными от бессонницы глазами, но в то же время не было и намека на ту панику и расхлябанность, что я видел в 32-й бригаде. Во всем чувствовалась организованность, налаженность, все делалось как-то само собой, без криков, беготни, истерики. А положение было нелегкое. Зам. командира политчасти полковник Кокорин, когда я сказал, что намерен отправиться в батальоны, буркнул угрюмо:

– Нет батальонов. Никого не осталось.

Действительно, от полков оставались десятки штыков. И с такими силами приходилось штурмовать укрепленные рубежи. Потери, потери без конца… Если такой ценой достаются нам победы и на других фронтах – надолго ли хватит резервов?

Кокорин – в пенсне, с тяжелыми крупными чертами лица – сидел красный, расстроенный. Меня тем не менее принял радушно. Сказался культурный человек, знающий цену печатному слову. Да и весь руководящий состав части произвел впечатление культурных и приятных людей.

Определили меня в блиндаж начальника политотдела подполковника Гликина. В углу стоял кумачовый флаг. С такими флагами лучшие бойцы шли в атаку. Первые дни столовался вместе с Гликиным и руководящим комсоставом, лакомясь блинчиками и пирожками, затем сам, по своей инициативе перешел на более скромный общекомандирский стол. Оперативную информацию передавал Прокофьеву по телефону, который стоял тут же. Дозвониться было мучением.

Хорошее впечатление произвел на меня и командир дивизии полк. Смирнов – выдержанный, спокойный, любезный. Хоть с трудом, но дивизия выполнила поставленную задачу: заняли деревни Залучье, Пустошка, Шумилкина и после ожесточенного боя – Великое Село, выйдя на магистраль. Лицо Кокорина прояснилось.

Нет ничего труднее в работе армейского журналиста, как добывать материал во время наступления. Все движется, все ежечасно меняет свои места. Люди, с которыми нужно побеседовать, находятся под огнем, ведут бой. Если ты даже и доберешься до них, тебя попросту «обложат», и будут правы: не путайся под ногами, когда идет тяжелая, трудная, кровавая работа. Вообще, в полках от тебя в этот момент отмахиваются.

Я был на КП двух полков в момент боя. Люди сидели в дырявых палатках, в шалашиках, скудно обогревались железными печурками и напряженно прислушивались к сообщениям полевого телефона. Мутные, воспаленные глаза, нервы, натянутые до предела. Вблизи с завыванием и треском падали мины. Немцы били трехслойным огнем: обстреливали из минометов наступающие подразделения и КП полков, а дальнобойной артиллерией накрывали дорогу. Только что я прошел по ней.

Стояла оттепель, пахло весной. Сильный, совсем мартовский ветер. На дорогах выступила вода. Я делал по десять, пятнадцать, если не больше, километров в день, шлепая в валенках по лужам. Навсегда останется у меня это ощущение ходьбы в отяжелевших, насквозь мокрых валенках. Сапоги мои остались за сто километров в Баталовщине, к тому же в сапожной мастерской.

Покидая дивизию, я попросил снабдить меня взамен валенок сапогами. Сирнов и Кокорин тотчас же позвонили на ДОП36. По дороге на КП армии я туда заглянул. Начальник ДОП капитан Масловский оказался сверхпредупредительным. Меня угостили вкусным завтраком с водкой, я получил на дорогу пачку табаку, банку консервов, начатую пачку хороших «Дели», а самое главное – желанные сапоги. К счастью, нашлись на мою ногу – поношенные, кирзовые, но крепкие. Я надел их и почувствовал себя счастливым человеком. Взамен промокших рваных портянок я получил новые. Мало того, Масловский дал свою легковую машину, на ней я и добрался до армии, находящейся километрах в восьми отсюда.

Как на грех, по дороге меня встретила наша редакционная автоколонна, переезжавшая на новое место. Я ее даже не заметил, зато меня заметили. Фибих на легковой машине! Это произвело фурор. Карлов потом не мог мне этого простить и раза два, как бы невзначай, упомянул о легковой машине.

– Вы думаете, – сказал я, – что мне приходится разъезжать по фронту только на легковых машинах? Гораздо больше я хожу пешком по грязи, в валенках.

Я был в Пустошках, отбитых у немцев. Местность здесь плоская, ровная – сплошные болота. И помина нет о валдайских горах и оврагах. Вот передний край немецкой обороны: снежный вал, протянувшийся вдоль опушки соснового бора, впереди несколько рядов проволочных заграждений. Я представлял себе неприятельскую оборону чем-то вроде линии Маннергейма. На самом деле все было гораздо проще и скромнее. Все держалось лишь на системе огня. Пересекая вал, в лес уходит грязный разъезженный большак. По нему тянутся вереницы с ящиками снарядов, железными печурками, станковыми пулеметами, автомашины с прицепленными пушками, упряжки с собаками-санитарами, везущими лодки-волокуши. Идут бойцы, здоровые и раненые, одетые кое-как. Грязные, оборванные, лица как у трубочистов, вид вахлацкий. Погоны, как и следовало ожидать, ничего не переменили. «Святая серая скотинка, – как говорил генерал Драгомиров37, – мученица и страстотерпица, сиволапая, немытая наша пехота, героическое пушечное мясо». То и дело пятна крови на грязном снегу. Густо полита кровью эта отвоеванная земля. Доносятся раскаты артиллерии, грохот отдаленной бомбежки. Собаки-санитары жмутся, в глазах тоска. Проносятся по небу наши «лаги» и «миги». Лица бойцов светлеют:

– Наши. Сейчас дадут «им» жизни.

Авиация наша на сей раз работает энергично и неплохо.

Я хотел попасть в Годилово, занятое соседней 241-й дивизией, но сбился с пути, попал в какие-то чуть прикрытые снегом болота, повернул назад и только случайно вышел на дорогу, ведущую в Пустошки. Грустный вид у этой опустошенной, такой ценой доставшейся нам земли. Черный от разрывов мин снег, залитые водой воронки, глинистые рвы, обожженные деревья, трупы. Я насчитал тринадцать – и все наши. Валяются, бедняги, ждут, пока их стащат в яму и закопают. Желтые и зеленые голые ступни – проходящий стащил валенки.

От Пустошки остались только горелые деревья да десяток немецких