этих могилах лежит точно такой же отпечаток личного, словно к этим людям постоянно ходят родственники из деревни, убирают, красят, поминают, рассказывают последние новости и вырывают сорняки из земли. Но разум понимает, что это работа близнецов. В деревне больше никого нет, и ходить к почившим, помнить о них, кроме хозяев, некому.

– Душераздирающее зрелище, – тихонько шепчет Вадик, вторя мыслям Серого, и ненавязчиво придвигается ближе. – И будь поспокойнее.

– А? – Серый непонимающе оглядывается, поправляя тяжелый налобный фонарь.

Свет падает на брата. Тот щурится и прикрывает рукой блеснувшие мигательной перепонкой глаза. За его спиной скользящая по светлому памятнику тень поводит огромным клювом и недовольно распускает перья.

– Я говорю, спокойнее. У тебя глаза… серебрятся, – шепчет Вадик и дергает Серого за волосы. – И волосы становятся другими.

Серый невольно косится на длинную челку и действительно видит среди пепельных тонкие черные и белые прядки, переливающиеся странным блеском, словно снег. Из-за чего вдруг идут изменения и как их остановить, Серый не понимает, но замирает и послушно дышит. Ледяная рука, сжавшая живот, медленно разжимает пальцы. Вадик смотрит и ждет, невозмутимый. За его спиной колышется тень огромного ворона.

– Вот, теперь нормально, – улыбается Вадик и тянет его за остальными, пока они не обратили на них внимание. Мама уже оглядывается.

– Вы чего отстали? – понизив голос, спрашивает она.

– Ремень на фонаре поправляли, – беспечно отвечает Вадик, демонстративно щелкая пальцами по виску. – Тяжелый, зараза.

Мама встает и пропускает их вперед.

– Не пропадайте с моих глаз, – говорит она.

Серый кивает и косится на челку. Та вновь пепельная.

Чем дальше они идут, тем старше становятся даты на могилах и выше деревья. Надгробия прячутся в густой темноте, которую неверный звездный свет лишь подчеркивает, а не разгоняет. Силуэты крестов и могильных оград, тихие, неподвижные, вкрадчиво напоминают, что на этой земле нет вечной жизни, а ветви деревьев в потемках и вовсе кажутся скрюченными иссохшими руками то ли мертвецов, то ли самой смерти, которая ходит по пятам и в любой момент может схватить. А она может, особенно здесь, на этой сказочной земле.

Все сбиваются в кучу, за спину Прапора, чтобы не потеряться, и светят перед собой. Звездный свет едва пробивается сквозь кроны, обтесанные временем надгробия и плиты пугают гротескными тенями. Серый моргает, осознав, что, по идее, не должен видеть никаких теней, ведь свет у фонарей очень яркий, а звезд недостаточно, чтобы осветить все так хорошо. Но он видит.

– Не удивлюсь, если сейчас откуда-нибудь выплывет привидение, – Тимур клацает зубами прямо в ухо Серому, а тот даже не понимает, в какой именно момент друг повис на плече.

Часовня выплывает из тьмы неожиданно. Едва различимые фигуры святых у темной пасти входа чуть блестят нимбами. Облупившиеся лики смотрят с предвкушением, а из тьмы тянет холодной сыростью. Память услужливо подбрасывает воспоминание из детства: так же ощущалась могильная яма на похоронах деда. Краем глаза Серый видит, как мама крестится, и его тянет последовать ее примеру. Тимур, не стесняясь, подхватывает под руку еще и Вадика. А Вадик стоит, засунув руки в карманы ветровки, и, на первый взгляд, не испытывает никаких неудобств.

– Миленько тут, – тянет он и с насмешливой улыбкой косится на Тимура.

– Иди ты! – злобно отвечает тот и крепче сжимает руки.

Вид у Тимура испуганный до крайности. Он смотрит то на часовню, то чуть в сторону, на мраморных ангелов, застывших со сложенными ладонями над могилой Грозовых Захара и Ефима.

– Серый, – голос у Тимура предобморочный. – Они шевелятся!

Серый дергается, широко распахивает глаза и смотрит на ангелов.

– Ерунду не болтай! – шипит Вадик. – Камни не двигаются.

– Одежда шевелится, – не умолкает Тимур. – И крылья… Перья колышутся…

– Это тени играют.

– А голоса? Слышите, там внутри часовни кто-то поет…

– Это ветер воет. Успокой свое творческое воображение! – отвечает Вадик и для убедительности отвешивает подзатыльник.

Подзатыльник помогает. Тимур ойкает, пинает Вадика, но успокаивается и молчит. Пока они пихают друг друга, Прапор с мамой поднимаются по ступенькам и светят внутрь.

– Михась? Василек? – кричит внутрь Прапор. – Вы здесь?

Отвечает ему лишь слабое эхо, какое бывает в любых пустых зданиях.

– Поют же, – вновь скулит Тимур, цепляясь уже за Серого. – Ну вы что, не слышите, что ли?

– Хватит нагнетать! Умолкни! – рявкает Вадик в полный голос, и его тень на земле раздраженно щелкает огромным клювом.

Тимур замечает ее, захлопывает рот, белеет и стискивает плечо Серого так, что тот шипит от боли.

– Мальчики, тихо, – вмешивается мама. – Имейте уважение к покойным!

Тимур медленно поворачивает голову в ее сторону. Глаза у него дикие и золотые, пряди завиваются прямо на глазах в кудри, и рыжий блеск в них становится все ярче с каждой секундой.

Серый хватает капюшон его куртки и нахлобучивает ему на голову по самый нос, пока никто не заметил. Мама еще раз шикает на них и бесстрашно заходит внутрь. Прапор тут же идет за ней.

– Нет, это все-таки церковь! – уверенно говорит мама, водя фонариком по стенам и аркам. – Вон, смотрите, вот тут притвор, а это стена иконостаса. Ого, тут даже царские врата сохранились!

Тимур затаскивает Серого в церковь и останавливается, глядя назад. Вадик насмешливо улыбается.

– Ты чего? – непонимающе спрашивает Серый у Тимура.

– Ничего. Это святая земля, – нервно отвечает Тимур, все еще косясь на ангелов и Вадика. – Нечисть сюда не может войти.

Вадик спокойно поднимается по ступенькам, останавливается в дверях и с насмешливой улыбкой ступает на каменный пол.

– Когда она святой-то была? – бросает он, отбирая у Тимура последние крохи спокойствия, и оглядывается.

Серый тоже вертит головой, ведь в прошлый раз им с Тимуром было не до того, чтобы рассматривать стены.

Фрески внутри сохранились гораздо лучше, чем снаружи, хотя ни одного сюжета на стенах нельзя увидеть толком. Потеки, облупившаяся краска напрочь стерли лица святых, оставив лишь окружность нимбов да одежды. Как ни странно, одежды на всех изображениях видно отчетливо. Иконостас пуст. Единственное, что выбивается из картины полной разрухи – большие двустворчатые двери царских врат, потемневшие от времени, но абсолютно целые.

– Слушайте, Михася и Василька тут нет, – добавляет Вадик.

Да, их нет. Некоторые колонны обвалились, на полу лежат куски стен, но их недостаточно, чтобы придавить кого-то насмерть. Мама и Прапор бродят между ними, а потом переглядываются.

– Алтарь, – говорит мама. – Остался только он. Мальчики, проверьте.

– А ты? – удивляется Прапор.

Мама смотрит так, словно он ляпнул глупость, и поясняет:

– Я женщина. Женщинам туда заходить нельзя.

В разрушенном храме это звучит до того нелепо, что ни у кого не находится возражений. Серый, Тимур и Вадик подходят к дверям, налегают на них, готовясь выламывать,