— Что мешает тебе, дитя? Эти ли каменные стены? Моя ли молодость? О твоей исповеди не узнает никто, а душа очистится. Чего ты боишься? Стыда? Напрасно, ведь сомнениями ты мучишь себя много больше.

Ниира слушала внимательно мягкий и сладкий, как мед, голос, погружалась в него.

— Не знаю, лао, — пробормотала она, — наверное, вы правы: сомнениями я только делаю хуже себе. Но, может быть, это мое наказание за грех — утопать в омуте сомнений?

— Кто внушил тебе эти ужасные мысли?

Ниира сделала несколько шагов вдоль стола, невольно оказавшись ближе к первосвященнику. От него едва уловимо пахло чем-то горьким; она повела плечами, как от холода.

— Это мои мысли, лао, их никто не внушал. Иногда мне кажется, что даже кардинал не сможет отпустить моего греха — так он страшен!

Она обхватила себя за плечи и затряслась от ужаса.

— Кардинал всемилостив, но есть грехи, которые он легко не простит, — честно ответил первосвященник. — Не боишься, дитя, провести остаток жизни в монастыре, среди молитв и лишений? — он подкрался к ней, как змея к спящему путнику, и слова всё сильнее обволакивали сознание.

— Иногда это мне кажется единственно правильным решением! — ответила Ниира и повернулась лицом к первосвященнику. — Но… — она снова закусила губу. — За какие грехи кардинал наказывает наиболее строго?

— За убийства, за аборты, за прелюбодеяния, — баронета вздрогнула, и он невольно замолчал, заинтересованный реакцией. — Обычно за них заточают в кельи тех, кто раскаивается и желает искупления. Не всегда, но часто, если быть честным. Неужели ты избавила себя от плода?..

Ниира подняла лицо, полное страданий:

— Нет, лао, мой грех много хуже этих. Я люблю брата, и это взаимно.

Мгновение тишины, дрогнувшее пламя свечи, исказившее мужское лицо. Первосвященник снова смотрел ласково, а не жадно, с каким-то томлением.

— Я вижу, ты решилась…

— Да, лао. Я прошу вас принять мою исповедь перед ликом священной Ги-Ра и покарать за грех или же простить его.

Пока Ниира говорила, мужчина взял карманную копию реликвии, и баронета положила на нее собственную ладонь. Камни в отделке холодили кончики пальцев, а она уже говорила:

— В провинции аристократам живется очень и очень скучно, там с трудом можно достать наркотики, какими полна столица, оттого люди придумывают вещи много хуже. Я росла, окруженная юношами и девушками лет на пять-десять старше… Кровавая охота за каторжанами, купленными задешево на рудниках, издевательства, пытки; оргии составляли обыденность — лао, я просто не знала, что жить можно по-иному! Родители закрывали на всё глаза, пока я не беременела. Тогда же так получилось, что мы с братом стали больше, чем родственники. Мы любили друг друга, лао.

Ниира рассказывала и рассказывала, как будто разогнавшийся с откоса поезд, который остановить могла только пропасть. Рассказала, как была счастлива, как беззаботны были дни, пока отец не узнал о позоре. Ее и брата отправили в разные места, как можно дальше друг от друга, но всё же они нашли способ видеться, и, когда барон прознал о свиданиях, отослал Нииру в столицу — искать мужа.

— Но я не могу, не могу забыть его, лао! — баронета уже плакала, не в силах успокоиться. — Я знаю, знаю, что любовь наша неправильна, что это грех, но не могу разлюбить! У меня нет человека ближе!

Первосвященник обнял девушку, и она вцепилась в его облачение, судорожно всхлипывая от душевной боли.

— Воистину я не ожидал такого признания. Твоя боль рвет и мое сердце. Однако сейчас ты вряд ли готова выслушать меня, не так ли? — Ниира только еще сильнее всхлипнула. — Твой грех тяжел, но в его основе искренние чувства, а не желания разнузданной плоти. Нам предстоят долгие беседы о тебе и твоих чувствах. И мне кажется, что стены Догира им не подходят.

— Если вы так считаете, — прошептала она, сжав подол платья.

Первосвященник порывисто достал из стола картонку, чернильницу и перо.

— Вот адрес, — протянул бумагу с витиеватыми буквами, — это мой дом. Не бойтесь, там всегда есть монахи, так что приезжайте без страха. Нам предстоит о многом поговорить.

— Да… Лао, — Ниира облизнула губы и присела в неловком реверансе, после чего, шатаясь, покинула стены Догира одна, без уехавшей ранее Афраньи, так и не дождавшейся подруги с исповеди.

Наемная карета повернула и остановилась, дверь ее отворилась, и внутрь забрался Файрош, развалился на сиденье напротив, лукаво сощурив глаза. Карета тронулась, и дробно застучали подковы по мостовой. Девушка только сжала сильнее зубы, не желая даже как-то реагировать на неожиданного пассажира.

— Как интересно… Ну что, Киоре, сколько дашь за то, чтобы остаться нераскрытой? — он улыбнулся, наклонив голову к плечу.

— А ты готов попрощаться со своими часами? — ядовито улыбнулась она, снимая идеальную до сей поры маску баронеты. — Я отдала их человеку, который ни за что не продаст и не покажет их никому. Если со мной что-то случится, ты часы никогда не увидишь.

— Ты думаешь, они мне настолько дороги? — Файрош вскинул брови.

— Я помню, что твой дед оставил в часах подсказку, чтобы первый умный потомок нашел клад и разбогател. Так-таки легко расстанешься с ними? — она повторила его жест и еще удивленно округлила губы. — И я тоже могу выдать тебя, — она подняла руку, заметив, что мужчина хотел рассмеяться. — Думаешь, Ястреб будет сотрудничать с падалью-доносчиком? С тем, кто предает своих ради платы от Особого управления?

— Чудовище! — выдохнул аферист, запрокидывая голову. — Нейтралитет?

— Нейтралитет, — согласилась она. — Поведай мне, друг мой, что ты делал в Догире и как первосвященник вообще принял тебя?

— Я же говорил, что он влез в заговор, — мужчина поморщился, как будто надеялся, что вопрос не прозвучит. — Моей обязанностью было сопровождать женщину в черном. Всякий раз я забирал ее утром у складов недалеко от ремесленного квартала и вел в Догир, а ночью провожал обратно. Кто она, откуда — не знаю. И куда с тех складов девалась — тоже. Сегодня она не пришла.

— Женщина в черном? И неужели ты так и не попытался увидеть ее лицо, расспросить кого-нибудь о ней? — Киоре прищурилась.

— Не смог. Свободное платье в пол, перчатки до локтя, густая вуаль, которую она всегда придерживала — ни единого шанса! Не хватать же ее в переулке было и раздевать? Но, знаешь, первосвященник не выглядел удивленным, когда я сегодня пришел один.

— И о заговоре ты также ничего не знаешь?

— Увы, мне до сих пор не доверяют, хоть я и о-о-очень стараюсь, — очаровательная улыбка Файроша сводила с ума женщин, но Киоре только фыркнула. — Да и первосвященник мутный какой-то. Однажды я попал к нему домой, когда он переодевался, и увидел на холеной шейке шрамы, как будто ему пытались располосовать горло когда-то давно. Странная деталь, не находишь?