– Палки в колеса?! – Силард так возмутился, что стал брызгать слюной. – Неужели вам нужно напоминать, что именно я первым понял суть цепной реакции? Что именно я уговорил Эйнштейна написать Рузвельту и…

– И есть еще кое-что! – сказал Гровз, и по его голосу было заметно, что он уже кипит от ярости. – Существует такая вещь, как порядок подчиненности. Может быть – может быть, – тогда, в 1939 году, такое еще было допустимо, вы не знали ничего лучшего, но после того, как был создан и заработал Манхэттенский инженерный округ, вам нечего было даже пытаться попасть на прием к Верховному главнокомандующему.

Оппенгеймер заметил, что в дальнем конце коридора показалась пара людей – кажется, Гедель и Вейль, – но они тут же скрылись за дверью приемной Эйделотта.

– Генерал Гровз, Лео, – сказал он, – прошу вас…

– Я не солдат, – огрызнулся Силард. – Я гражданин.

– Уже полных два года!

Силард явно пытался говорить ровным тоном.

– Я не знал, что существуют градации гражданства. В любом случае я…

– Кто? – ехидно осведомился Гровз. – Профессор? Где ваши студенты? Ученый? Где ваши опубликованные труды?

– Я приписан к Чикагскому университету и…

– И даже в башне из слоновой кости имеется порядок подчиненности. Вы подчинены Артуру Комптону, а Комптон подчинен мне. Будь у вас хоть унция…

– Люди в погонах вроде вас никогда не поймут ученых. Мы, в отличие от вас, никогда не подлизываемся…

– Подлизываемся?! Мы заслужили свое положение в иерархии!

– Как вы заслужили генеральское звание?

Лицо Гровза налилось кровью.

– Я никогда не стремился к этой работе. Я хотел быть за океаном, участвовать в боевых действиях, а не убивать время, выпасая своенравных козлов!

Оппи взглянул на Николса, надеясь на поддержку, но полковник просто стоял по стойке вольно, уставившись на совершенно пустой кусок стены коридора.

– Есть некоторые нюансы! – сказал Силард. – Вы теперь всемирно известный атомный генерал – благодаря мне. Без меня не было бы атомной бомбы.

– И теперь вы не имеете к этим работам никакого отношения. После вашей выходки с петицией…

– Которую вы засекретили, так что я не смог отослать ее в журнал «Сайенс»…

– Чистая правда! Я это запретил!

– Да, потому что это могло бы, цитирую, «нанести ущерб престижу государственной деятельности» – вряд ли конгресс, принимая закон о шпионаже, имел в виду это!

– Причина совсем не в этом. Видит бог, как же я ненавижу настырных евреев вроде вас!

– Meine lieben Herren![50]

Это был единственный голос, к которому они оба должны были прислушаться. Гровз, резко повернувшись, проговорил, заикаясь, как будто стрелял:

– П-п-п-профессор Эйнштейн, я…

Со своей стороны, Лео немедленно изобразил облегчение.

– Albert, so schön, dich zu sehen![51]

– Это мой дом, – резким тоном сказал Эйнштейн по-английски. – Мое святилище. – Его кабинет находился всего в нескольких шагах по коридору от места скандала. Он вышел оттуда, одетый в зеленый кардиган; с еще сильнее взлохмаченными, чем обычно, волосами. – Лео, я пошел навстречу твоей просьбе перенести это безумие сюда, но это было сделано с согласия давно уже существующего учреждения. Да будет мир – и воцарится тишина! – Он посмотрел на Гровза, потом на Силарда. – Не знаю, удастся ли кому-нибудь из вас спасти мир, но я могу и спасу это убежище разума.

– Конечно, – сказал Гровз. – Профессор Эйнштейн, сэр, надеюсь, вы не подумали, что я имел в виду и вас, когда…

Пристальный, всегда исполненный сочувствия взгляд остановился на Гровзе, и, к изумлению Оппи, генерал осекся на полуслове и с сокрушенным видом уставился в натертый пол. Эйнштейн повернулся к Силарду.

– А ты, Лео, что тут делаешь?

– Я просто шел вниз поговорить с фон Нейманом.

Эйнштейн указал правой рукой на ближайшую лестницу:

– Иди.

Лео кивнул и удалился, шаркая ногами по паркету.

– А вы? – спросил Эйнштейн у генерала.

– Мы занимались организационными вопросами, – ответил вместо него Оппи, – а сейчас идем в Олден-Мэнор. Пора перекусить.

– Ну и марш отсюда! – приказал Эйнштейн. – Убирайтесь! Все! Здесь место для размышлений, а не для ругани.

* * *

В Олден-Мэноре имелись еще три спальни, и, поскольку обсуждение затянулось, генерал Гровз и полковник Николс остались ночевать. Когда военные ушли спать, Оппи и Китти ушли к себе и проговорили еще почти до двух часов ночи.

– Гровз совсем спятил? – спросила Китти, приподнявшись на локтях. – Он что, действительно ожидает, что ты снова будешь руководить засекреченной работой, чтоб ей пусто было?

Оппи уставился в темный прямоугольник потолка:

– Мы долго крутили и вертели, но – да. Именно так оно и будет. Лучше тайна, чем паника, которая непременно начнется, если мы преждевременно объявим о том, что спасти удастся лишь малую часть человечества.

– Иисус… – пробормотала Китти.

– Я знаю, что это нелегко, – продолжал Оппи, – для всех нас. Ну а для меня особенно.

– Почему?

– Нужно стараться помешать другим докопаться до солнечной нестабильности, а для этого придется тщательно следить за тем, чтобы основополагающие исследования, которые привели к ее открытию, не попадали в поле зрения научного мира.

– Их можно засекретить?

– Нет, нет, уже поздно. Они уже опубликованы… мною.

Китти вопросительно хмыкнула, и Роберт объяснил:

– В тридцать восьмом и тридцать девятом годах я опубликовал три статьи с Сербером, Волкоффом и Снайдером. Любой желающий может прочитать их в «Физикал ривью». И любой сколько-нибудь квалифицированный физик, внимательно ознакомившийся с этими материалами и понимающий, что в них говорится, а также имеющий доступ к солнечным спектрам, снятым в период, когда Ханс Бете считал, что в Солнце стабильно идет термоядерный синтез C-N-O, установит связь между тем и этим.

– Но эти статьи… Роберт, ведь это же ступенька прямо к Нобелевской премии.

Першение у него в горле вдруг сделалось гораздо сильнее, чем обычно.

– Я знаю, – сказал он мягким тоном.

Голос в темноте:

– Но, черт возьми, ты же заслужил ее.

– Да, – еще мягче ответил Оппи. – Да, но…

– Но что? Помилуй бог, ты же не можешь скрыть от мира эти открытия. Ты же сам сказал: они уже опубликованы.

– Увы. И поэтому мы должны… – Он тяжело вздохнул, выжав из груди весь воздух, выкинув вместе с ним и свою самую заветную мечту. – Мы постараемся дезавуировать их.

– А это что еще за чертовщина?

– По крайней мере, название сохранится: «предел Оппенгеймера – Волкоффа». Он определяет максимум массы нейтронного ядра. По нашим с Джорджем расчетам, он соответствует 0,7 массы Солнца, а это значит, что Солнце действительно может иметь нечто вроде скрытого нейтронного ядра, которое постулировал Лев Ландау. Но мы также вычислили в связи с этим и нижний предел для стабильного нейтронного ядра, и