периода через сотню лет. Или что, наоборот, полярные льды растают и мир столкнется с затоплением прибрежных областей и безумными ураганами. Что с этим можно поделать? Ничего. Остается продолжать свою обычную унылую грызню.

– Вы несколько лет прожили в пригороде Сан-Франциско, – возразил Гровз, – города, который в ближайшие сто, плюс минус сколько-то лет наверняка будет разрушен – в который раз! – землетрясением. Далеко не все способны игнорировать грядущую опасность так же равнодушно, как и вы.

Исидор Раби привстал со стула и повернул его так, чтобы лучше видеть Оппи.

– Генерал, возможно, прав. Когда-то Ферми рассказывал на публичных лекциях о возможности цепной ядерной реакции. Мы с Силардом считали, что эту идею нужно держать в тайне. Когда я сказал об этом Энрико, он только посмеялся. Он считал, что вероятность осуществления этого процесса очень мала – так зачем же скрывать гипотезу? Когда я спросил его, что он считает малой вероятностью, он ответил: «Десять процентов». Я на это сказал ему, что, когда речь идет о жизни и смерти, десять процентов отнюдь не малая вероятность. Если у меня воспаление легких и врач говорит, что вероятность моей смерти десять процентов, я буду очень рад.

– Попали в яблочко! – сказал Гровз. – Это же ящик Пандоры. Стоит информации вырваться наружу, как вернуть ее в состояние тайны уже невозможно. Так что нам потребуются очень серьезные, очень весомые обоснования – а не только прекраснодушные высокоморальные разговоры, – чтобы позволить вытряхнуть кошку из ящика.

Упоминание кошки и ящика, естественно, навело Оппи на мысли о Шредингере. Но если рассказать человечеству о том, что намеревается устроить Солнце, ни один из возможных исходов не станет истиной: человечество все равно останется в суперпозиции, возможно, живое, возможно, мертвое, в зависимости от того, какой результат получат или не получат к нужному времени здешние ученые.

Генерал продолжал:

– Ваш хваленый Силард хотел предупредить японцев, помните? Ограничиться демонстрацией действия бомбы. У нас было множество веских причин поступить совсем не так, но, пожалуй, главной явилась невозможность предсказать, как они отреагируют на демонстрацию. Сложат ли они оружие, как думал Силард, или, напротив, ожесточатся, решив, что если они все равно обречены, то лучше будет уйти в сиянии славы, забрав с собой как можно больше врагов? Или же, увидев демонстрацию бомбы, придут к выводу, что у нас не хватит духу применить ее против людей, и поэтому будут сражаться еще упорнее? – Он пренебрежительно махнул рукой. – Но ведь это была мелочь по сравнению с тем, о чем мы говорим. Объявить двум и трем десятым миллиарда людей, что планета обречена – получится крупнейший психологический эксперимент в истории.

– Пророки, вещавшие о скором конце света, появлялись не однажды, – сказал Оппи, – а цивилизация все… все держится.

– Совершенно верно, – согласился Гровз и кивнул. – Но ведь все они были просто сумасшедшими, – он покачал пальцем, указывая на Оппенгеймера и Раби, – а не известнейшими учеными мира, – он ткнул пальцем себе в грудь, – и не правительством Соединенных Штатов. – Гровз опустил палец и обвел взглядом обоих физиков. – Вы можете предсказать последствия? Вы, доктор Раби? Вы, доктор Оппенгеймер?

Он сделал паузу, предоставив собеседникам возможность ответить. Оба молчали, и генерал продолжил:

– Допустим, вы скажете, что негативной реакции можно ждать только от десяти процентов населения – воспользуемся тем же самым числом, которое вы назвали, вспоминая о разговоре с Ферми по поводу вероятности осуществления цепной реакции. Пусть так, но каким у вас будет доверительный интервал? Если ваша оценка верна с точностью до порядка, что считал бы нормальным ваш пустобрех Силард, то паника охватит в лучшем случае двадцать три миллиона человек, а в худшем это будут все без исключения. Роберт, я знаю, насколько упорно вы боретесь за международный контроль над атомной энергией. Может быть, вам удастся добиться своего, может быть, нет. Но, джентльмены, сейчас мы благодаря Роберту и мне вошли в новую эру – атомную эру. И недалек уже тот день, когда один паникер сможет вызвать такую эскалацию, которая уничтожит нас всех столь же верно, как ваш солнечный взрыв. Я со своей стороны совершенно не хочу давать никому из обладающих такой властью лишнего шанса свихнуться.

– Совершенно правильный подход, – сказал Раби, взглянув на Оппенгеймера. – И не забывайте: мы совершенно не представляем себе, какую часть человечества удастся спасти, если это вообще будет возможно. Если решением будет эвакуация людей с планеты, то удастся вывезти лишь тысячи, а не миллионы и не миллиарды. Как только мы объявим о том, кто улетит, чтобы выжить, и кто останется умирать, начнутся массовые волнения.

Гровз резко кивнул:

– Совершенно верно. Помните, что творилось семь лет назад. Радиопостановка Орсона Уэллса. Как она называлась?..

– «Война миров», – подсказал полковник Николс.

– Да, точно. Помните, какая началась паника?

Оппи умудрился узнать об истории с радиопостановкой только задним числом, но теперь ему было известно, что названный в ней пункт первой высадки марсиан находился всего в четырех милях к юго-востоку отсюда, в Гроверс-Милл; Эйнштейн с большим удовольствием указал ему это место во время их совместной прогулки.

– Слова о том, что вот-вот наступит конец света, прозвучавшие в одной-единственной радиопостановке часовой продолжительности, передававшейся по одной программе, вызвали панику по всей стране, – продолжал Гровз. – А теперь представьте себе, что будет твориться, если о том же самом будут неделями и месяцами вещать по всем волнам.

– Но эта участь будет единой для всего мира, – сказал Оппи, – и мы могли бы воспользоваться помощью всего мира или, по крайней мере, всего научного мира.

Гровз поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее:

– Я предоставляю вам лучших ученых Германии. Но даже если бы я считал, что, скажем, в России или Китае может найтись кто-то полезный – а в этом я сомневаюсь, – проблема не в этом. Дело не в компетентности, а, как я уже сказал, в секретности. И не только ради предотвращения паники. Ради того, чтобы сделать дело. Роберт, вы думаете, мы смогли бы получить Лос-Аламос в качестве базы для работы, если бы конгресс знал, чем мы занимаемся? Борьба за казенный пирог – за то, чтобы его краюха оказалась в этом или в том округе независимо от того, соответствует ли это место нашим потребностям, – растянулась бы на месяцы, если не на годы. – Он перевел взгляд на Раби. – А вы, доктор Раби, упомянули Энрико Ферми. Неужели вы хоть на секунду подумали, что ему позволили бы построить свой первый атомный реактор под трибуной стадиона Стэгг-Филд – в Чикагском университете, черт возьми! – если бы за работой велся бы хоть какой-то общественный надзор? Черт возьми, он не сказал об