Шрифт:
Закладка:
После долгого молчания Гамаш тихим голосом произнес:
– И ради этого стоит убить?
Винсент Жильбер посмотрел на Гамаша:
– Вы когда-нибудь арестовывали за убийство человека с синдромом Дауна?
– Non.
– А вы? – спросил Жильбер Бовуара.
– Non.
– Нет. И на это есть причина. Я стремлюсь быть таким же порядочным, таким же оптимистичным, таким же всепрощающим.
Арман сделал глубокий вдох. Потом сказал:
– Я вам верю. Но стараться и добиваться – две разные вещи. Человек с СД не убивал Дебби Шнайдер. Но это мог сделать человек, желающий защитить тех, кто страдает этим синдромом.
– Я?
– Почетный ректор послала вам исследование профессора Робинсон в надежде, что это поможет остановить ее кампанию, – продолжил Гамаш. – Кампанию, которая пропагандирует главным образом необходимость принудительной эвтаназии для смертельно больных и стариков. Но там есть намеки и на кое-что еще.
– Да, знаю, на евгенику, – сухо и отрывисто бросил Жильбер. К нему вернулось хладнокровие. – Почетный ректор Роберж не объяснила, зачем посылает мне этот труд. Она просто прислала – и все.
– И что вы сделали, после того как прочли его?
– Я пришел в ужас. Но, откровенно говоря, не думал, что кто-то отнесется к этому всерьез.
– Вас удивило, что к этому всерьез отнесся премьер?
– Отнесся всерьез к ее исследованию? Я об этом не знал.
Однако Жильбер вовсе не выглядел удивленным. Хотя запланированная встреча Робинсон с главой провинции не была тайной, но и широкой огласки не получила. Впрочем, один человек был точно осведомлен об этом.
Колетт Роберж.
И лишь один человек мог сообщить об этом Винсенту Жильберу.
Колетт Роберж.
Почетный ректор все время загадывала им загадки…
Это она предложила профессору Робинсон прочесть лекцию. Она пригласила к себе Эбигейл. Она привезла ее на новогоднюю вечеринку. И потом прогуливалась по лесу вместе с жертвой убийства…
Гамаш заставил себя остановиться.
Все это не имело смысла. Колетт Роберж была к тому же одной из немногих, кто никак не мог перепутать мадам Шнайдер с профессором Робинсон.
– Вы хорошо знаете почетного ректора? – спросил Гамаш у доктора Жильбера.
– Шапочно. Мы встречались, может, раза два в год. Оба были заняты. У нее отнимали много времени дела в университете, а мне нужно было сажать турецкие бобы.
Жалость к самому себе отчетливо слышалась в его словах. Забытый и ожесточенный Винсент Жильбер был великим человеком. И падшим. Кардиналом Вулси[75] в научном мире. «Прощай же, мой ничтожным ставший жребий!»[76]
Но Вулси ушел без шума. Гамаш сомневался, что Винсент Жильбер готов уйти подобным образом.
Неужели он решится на последний грандиозный поступок, который напомнил бы всем о его величии? Вот только мотивом такого поступка вряд ли были Идо́лы этого мира.
У Жильбера имелись другие основания желать смерти Робинсон.
– Профессор Робинсон заявила, что у вас нет морального авторитета, чтобы судить ее, – сообщил Гамаш. – Она даже сравнила вас с Юэном Камероном. Что она хотела этим сказать?
Жильбер отрицательно покачал головой:
– Не слишком тонко со стороны нашей Эбигейл, правда? Если кому-то хочется вывалять в грязи ученого из Макгилла, то он вытаскивает из могилы кости Юэна Камерона. Вина по ассоциации. Это только демонстрирует степень ее отчаяния.
– А дальше она сказала: «Не думайте, что я не знаю».
– Ужасно. Два отрицания в одном предложении.
– Да. Она говорила, что ей известно кое-что. Что?
Жильбер рассмеялся:
– Неслучайно же меня величают Святым Идиотом. Вероятно, по ее мнению, ей известно нечто такое, что может меня смутить. Она просто не понимает, что я счастлив владеть всем merde, какое есть на свете. Но я загладил свои грехи. Живу теперь тихой, беспорочной жизнью в глубине леса. Вдали от всяких искушений или даже возможности совершить что-либо безнравственное.
– Но не противозаконное. Она вас шантажировала, добиваясь вашей поддержки?
Жильбер снова рассмеялся.
– А вы мне нравитесь! – Он подался к Гамашу. – Начистоту? Неужели вы думаете, что меня можно шантажировать? Неужели считаете, что меня волнует чужое мнение? Я прежде был самым выдающимся канадским медиком-исследователем. Я награжден орденом Канады. Национальным орденом Квебека. Я со всего мира получал приглашения выступать на научных конференциях. А теперь живу в бревенчатом домишке в медвежьем углу. Нет, старший инспектор, больше мне терять нечего. Все, что у меня было, я отдал. Попытка шантажа позабавила бы меня и немного развлекла. Помогла бы скоротать долгие зимние дни и ночи. И ничего более.
И все же, думал Арман, глядя в его воспаленные глаза, эта тирада с отрицаниями была слишком длинной и подробной для человека, которому больше нечего терять.
Не в первый раз Гамаш спрашивал себя: что загнало этого до крайности самолюбивого человека в чащу леса? Какой из его поступков требует вечного искупления?
«И вот он пал, – подумал Гамаш, – он пал, как Люцифер, навеки, без надежд»[77].
* * *
Остальные допросы прошли быстро. Габри, Оливье, Клара, Мирна. Никто из них ничего не видел, ничего не слышал.
Но один интересный момент все же случился, когда Бовуар спросил у Мирны, что она думает о профессоре Робинсон. Он всем задавал этот вопрос. И Мирна ответила на него, продемонстрировав особую проницательность:
– Ты заметил, что она вошла и прямиком направилась к тем двум людям в комнате, которые явно не хотели с ней разговаривать? К святому идиоту и к тебе, – сказала она Бовуару. – Есть что-то самоненавистническое в человеке, который ведет себя подобным образом. Он будто нарочно подходит вплотную к винту самолета.
– Так зачем это делать? – поинтересовался Бовуар.
– Это самонаказание. Я думаю, она каждый день надевает власяницу и отправляется фонтанировать дерьмом, причем всю эту чушь она не обязательно поддерживает.
– Постой, – произнес Бовуар. – Ты думаешь, она не верит в собственное дело?
– Я думаю, она уверовала в свои идеи разумом, но насчет ее сердца точно не скажу. Если только, конечно, оно у нее есть.
– Тогда зачем ей все это?
– А зачем вообще люди что-либо делают? Что-то ее побуждает к этому.
– Что-то? Или кто-то?
– Одно
