Шрифт:
Закладка:
Или Большая Мэрилин. Четвертый светлячок в «Вишневом саду». Блондинка, которая выглядит как Монро, одета как (оделась бы) Монро. У нее пухлые губы Монро, прическа Монро, грудь Монро и полноватые предплечья Монро. Ее глаза подведены стрелочками, как глаза Монро на принтах Уорхола. У нее родинка Монро, причем, как и у Монро — на левой щеке. А еще в Большой Мэрилин два метра роста. Поэтому она одинока. К ней приезжали продюсеры с телевидения. Они умоляли ее спеть I gonna be loved by you перед камерами на гала-концерте в честь дня десантника и предлагали столько денег, что ей больше не пришлось бы появляться в «Черри Орчард» за свою тысячу в месяц плюс еда и напитки. Но Мэрилин их прогнала. Мэрилин не поет. Мэрилин танцует. И то иногда.
Ближе к утру, когда зал пустеет, она становится перед белой парковой беседкой с диджейским пультом и начинает плавно покачиваться. Чаще всего при этом — обнимая себя ладонями за плечи. Она повернута спиной к остальным. Она погружена в себя. По ее исполинской, но такой изящной фигуре видно, что человек танцует, солипсически забыв про присутствие других. Когда Яся увидела это в первый раз, по ее спине побежали мурашки. Это было так печально и так же хорошо, как вовремя услышанная 175-я соната Скарлатти, способная веселого растрогать, а плачущего — утешить.
Собственно, Ясин проблеск вырос из этой одинокой фигуры. Когда у нее вдруг получилось с кем-то заговорить с настоящей интонацией, она думала не о себе и не о работе. Она думала об одинокой фигуре Большой Мэрилин, покачивающейся в темноте полупустого зала.
— В стране, откуда я родом, — формулирует она, обращаясь к мужчине, сидящему рядом с ней на второй линии от сцены, — так много патологических неудачников. Хронических одиночек. Наследственных пессимистов. Смирившихся с мыслью о том, что помощи ждать неоткуда. Что те, от кого ждешь спасения — тебя добьют. Причем так было исторически. Поколение за поколением. И вот они живут. Разочаровавшиеся в героях, которых они убивали или отправляли в изгнание. В Боге, в доброту которого перестали верить. Потому что православные топили в крови католиков и униатов, католики — язычников и православных. И все это — во имя Бога. Какой же Бог после этого добрый? И вот они нашли себе заступницу. Царицу Агну. Которая связывает прошлое и будущее, землю и небо в своих снах. И на первый взгляд это может показаться трогательным. Потому что появляется надежда. Не любит тебя никто? Не нужен ты никому? Не получается ничего? Не беда! Где-то там, в куске янтаря, лежит Небесная Матерь. Которая о тебе заботится. Которая за тебя перед злым Богом впряжется. Но вот только не видно этого ни хрена. Этой ее заботы. Желания не сбываются. Волшебные деревья спилила на костер живая доска почета, с пятилеткой вместо головы. А фей продают в магазине конфиската. И в итоге все, пожалуй, еще печальней. Потому, что Бог не слышит. Ни нас. Ни Агны. Нас — потому что не просим. Ее — потому что она мумия.
Эта речь трогает ее собеседника. У мужчины на голове — аккуратная шапочка из коротко остриженной седины. А лицо — мятое, особенно вокруг глаз. «У меня зять с Алтая, — говорит он. — Так что — да. Я что-то такое слышал!» Потом они молчат какое-то время, и тесть человека с Алтая рассказывает, что у него умерла собака — большая овчарка, с которой он жил после того, как дочь вышла замуж за зятя с Алтая и они вместе уехали. Но не на Алтай, а в Стокгольм. Он рассказывает, как тяжело было хоронить эту собаку и как неподатлива мерзлая земля в Подмосковье. После этого они напиваются — морщинистый мужчина и Яся, причем мужчина пьет за свой счет, а Яся за счет заведения. Через несколько дней она снова видит его в своем чеховском зале. Обменявшись кивками, они спешно отводят взгляды и избегают смотреть друг на друга. Совсем как Вичка со своими партнерами по фитнесу. Только по несколько иным причинам. А может быть, на каком-то из уровней, — совершенно тем же самым.
* * *
— Скажи, а почему ты решил мне помочь в тот вечер? — Яся трется носом о шершавую щеку Рустема.
Пальцы модельера рассеянно вычерчивают контуры несуществующих стран на ее голой спине. По разбросанной от входных дверей одежде из лабиринта комнат можно вывести Тесея. Кровать Рустема шириной и конструкцией напоминает плот. Ее парус не дает им продрогнуть.
— Как почему, ma cherie? — переспрашивает он ее и сыто потягивается.
— Ты ведь тогда мог просто сесть в машину и уехать. Почему остановился и заговорил?
— Потому что я тебя люблю, — спокойно отвечает Рустем.
— Любишь? — привстает она на руках и заглядывает ему в глаза. — Любишь?
— Люблю, — уверенно отвечает он, не отводя взгляда.
Через час Ясе нужно уходить, чтобы успеть до закрытия метро. Оставаться на ночь Рустем ей не позволяет.
* * *
Со временем Яся обращает рассказ о Царице Неба и Земли в отработанный старт своих разговоров. «В стране, откуда я родом…» — произносит она и делает паузу, щуря глаза и побрякивая льдом в бокале. Это показывает собеседнику, что перед ним — не какая-то дешевка из Ростова, а иностранка, успевшая родиться в другой стране. Дальше Яся рассказывает про людей, которые думают, что они кому-то нужны — в то время как не нужны на самом деле даже самим себе. Всякий раз мотив одиночества оказывается созвучен настроениям собирающейся во втором ряду возле стойки «Черри Орчард» публики и вызывает разряды встречных откровений. Ясина эффективность измеряется временем, проведенным за разговором.
* * *
Хороший результат дают вопросы о хобби. Ночью человека не стоит тревожить расспросами о том, почему он грустен или как прошел день. Захочет — расскажет сам. Нужно напомнить ему о чем-то, что связано с радостью. Хобби как раз из этого кляссера. Собеседники в «Вишневом саду» сжигают десятки Ясиных трудочасов, расписывая свои квадроциклы, коллекции скаутских значков, фламандцев и коньяков. Самые опасные из них — те, кто собирает высушенных бабочек. У них нехорошие глаза и пальцы все время что-нибудь теребят.
Яся
