Эта новая мораль опиралась на два основания: во-первых, на доктрину естественного закона, а во-вторых, на этику стоицизма республиканского Древнего Рима. О философии природы в лице главного ее представителя Жан-Жака Руссо речь пойдет в следующей главе, однако для понимания новой морали Просвещения необходимо принять во внимание хотя бы один из главных ее постулатов: в нравственном отношении наивная добродетель естественного человека превыше искусственной добродетели человека культурного и образованного. Дополнительным аргументом в пользу этой обаятельной, но иллюзорной идеи служил идеал добродетели, заимствованный главным образом у Плутарха. В XVIII веке его «Сравнительными жизнеописаниями» зачитывались точно так же, как в XV веке – «Романом о Розе»; и точно так же воспринимали героев как пример для подражания. Непреклонные, беспорочные герои Римской республики, готовые жертвовать собой и своими близкими ради блага государства, были взяты за образец гражданского поведения при новом политическом укладе, и укоренить этот высокий эталон в общественном сознании помогло творчество Жака Луи Давида.

Художник исключительно одаренный, Давид мог бы играючи сделать себе имя и состояние на портретах светских красавиц и лощеных господ – своих современников, но избрал стезю моралиста. Своему юному ученику, будущему барону Гро, Давид не уставал повторять: «При вашей любви к искусству негоже растрачивать себя на пустячные сюжеты. Не теряйте времени, мой друг, перелистайте вашего Плутарха». Первое программное полотно Давида «Клятва Горациев» (1784) произвело фурор, который могут лишь отдаленно представить себе те из нас, кто помнит первое появление «Герники» Пикассо. В «Клятве Горациев» революционный порыв получил совершенное художественное воплощение, и дело тут не только в выборе сюжета, но и в его трактовке. Из живописи решительно изгнаны все «тающие» контуры и влажные, чувственные следы неотвязной тени Фрагонара: вместо них – твердо очерченные формы, декларация воли. Вскинутые в едином, тоталитарном жесте руки братьев, словно спицы вращающегося колеса, создают гипнотизирующий кинетический эффект. Даже архитектура выражает настойчивый протест против засилья изысканно-орнаментального стиля эпохи. Простые тосканские колонны[146], в том же XVIII веке заново открытые при раскопках храма в Пестуме[147], зримо утверждают превосходство бесхитростной добродетели. Вскоре Давид напишет еще более суровую картину по мотивам Плутарха, на которой ликторы приносят в дом Брута тела его сыновей, осужденных им на казнь за государственную измену. И хотя подобные эпизоды из римской истории не находят у нас большого сочувствия, они были созвучны настроениям предреволюционной Франции. Это помогает нам понять многое из того, что случилось в последующие годы. Вкус к «сладости жизни» европейцы утратили за несколько лет до 1789-го. Что касается мира за пределами Европы, то там новая мораль уже привела к революции.

Нам снова придется сменить настроенный на историческую преемственность фокус цивилизации и приглядеться к молодой малонаселенной стране, где цивилизованная жизнь еще не утратила свежести нового и чреватого опасностями созидания. Приглядимся к Америке. Здесь на границе с индейской территорией молодой виргинский адвокат облюбовал место для строительства дома. Звали адвоката Томас Джефферсон, а своему дому он дал имя Монтичелло – «горка». Выросшая посреди дикого пейзажа, его усадьба производила, должно быть, фантастическое впечатление. Джефферсон спроектировал ее, воспользовавшись книгой знаменитого ренессансного архитектора Палладио (по слухам, единственным в Америке экземпляром). Разумеется, многое пришлось придумывать самостоятельно, и Джефферсон проявил чудеса изобретательности. Двери, которые сами перед тобой раскрываются; часы, показывающие дни недели; кровать, поставленная таким образом, что, вставши с нее, оказываешься либо в одной, либо в другой комнате, – все указывает на буйную творческую фантазию изобретателя-одиночки, работавшего в отрыве от какой-либо устоявшейся традиции.

Из этого не следует, будто Джефферсон был не от мира сего. Нет, это типичный для XVIII века универсальный талант: лингвист, ученый, агроном, просветитель, градостроитель, архитектор – почти что второй Леон Баттиста Альберти, вплоть до увлечения музыкой, умения отлично держаться в седле и того, что у человека менее значительного можно было бы принять за налет самодовольства. Как архитектор, Джефферсон до Альберти недотягивал, но ведь он был еще и президентом Соединенных Штатов, да и в качестве архитектора все же не ударил в грязь лицом. Усадьба Монтичелло положила начало тому простоватому, почти сельскому классицизму, который распространился с юга на север по всему Восточному побережью и продержался почти сто лет. Так в Америке возникла своя цивилизованная архитектура, которую не стыдно предъявить миру.

В Монтичелло Джефферсона и похоронили, согласно его завещанию. Он сам составил свою эпитафию, которую следовало воспроизвести слово в слово – «ни единым более»: «Здесь похоронен Томас Джефферсон, автор Декларации независимости Америки и закона штата Виргиния о свободе вероисповедания, отец-основатель Виргинского университета». Никакого упоминания о президентстве, ничего о Луизианской покупке: это ли не свидетельство его гордыни и независимости, раздражавших – и раздражающих – значительную часть американской общественности? Что касается провозглашения свободы вероисповедания, которым он в свое время обрушил на себя шквал ненависти и проклятий, то для нас это нечто само собой разумеющееся. А вот Виргинский университет до сих пор вызывает удивление. Все здесь построено по проекту Джефферсона, на всем лежит печать его личности. Свой замысел он называл академической деревней. Десять павильонов для десяти профессоров разделены колоннадой, скрывающей студенческие общежития: все под рукой и все обособленно – идеал корпоративного гуманизма. С внешней стороны центрального двора устроены огороженные садики – еще одна дань столь ценимой Джефферсоном приватности. Садики обнесены волнистыми («серпантинными») стенами, которые считаются коньком Джефферсона-архитектора. Волнистая форма позволяет выложить стену в один кирпич и без контрфорсов, что существенно снижает расход материала. Помимо соображений экономии, такая форма согласуется с хогартовской S-образной «линией красоты». Малоэтажность, открытая линейная планировка университетского комплекса, использование крытых галерей между зданиями и большие деревья в каждом миниатюрном садике придают неоклассическому ансамблю странное сходство с японским храмом. Романтизм Джефферсона проявился в отсутствии четвертой наружной стены – задняя часть двора оставлена открытой, чтобы будущие ученые могли любоваться убегающими вдаль горами, в ту пору еще населенными индейцами.