Шрифт:
Закладка:
Опера, наряду с готической архитектурой, – одно из престранных изобретений западного человека. Ее нельзя было предугадать: всякая логика тут бессильна. На часто цитируемое определение доктора Джонсона (которого я у него, как ни искал, не нашел) – «расточительная и абсурдная забава» – возразить нечего, и на первый взгляд кажется необъяснимым, почему опера достигла таких высот именно в «век разума». Но тут есть своя закономерность: поскольку величайшим искусством начала XVIII века было искусство религиозное, величайшим художественным достижением рококо стало нечто вполне абсурдное. Придумали оперу еще в XVII веке, и тогда же, благодаря пророческому гению Монтеверди, опера превратилась в род искусства. На север она проникла из католической Италии и расцвела в католических столицах – Вене, Мюнхене, Праге. Враждовавшие с католиками протестанты негодовали: храмы, убранные в стиле рококо, – все равно что оперные театры! Верно подмечено, только причинно-следственная связь была обратной. Построенный Кювилье в Мюнхенской резиденции баварского курфюрста оперный театр – точь-в-точь очаровательная церковь с рокайльным декором. Время оперных театров пришло, когда время храмов прошло. И надо сказать, театры настолько успешно выражали философию новой светской религии, что еще сто лет их продолжили строить в стиле рококо, хотя мода давно поменялась. В католических странах – не только в Европе, но и в Южной Америке – оперный театр часто бывает самым импозантным зданием в городе.
И все-таки на чем основан престиж оперы в западной цивилизации – престиж, переживший столько стилей и мировоззрений? Что заставляет зрителей три часа сидеть, будто набрав в рот воды, и слушать оперный спектакль, в котором они ни слова не понимают и даже сюжет представляют себе весьма приблизительно? Почему провинциальные городки в Германии и Италии тратят значительную часть своих бюджетов на эту абсурдную забаву? Ну да, частично потому, что кто-то демонстрирует им свое мастерство, как на футбольном матче. Хотя подозреваю, что главная причина в самой абсурдности. Как говорится, не всякую глупость можно сказать, зато любую глупость можно спеть[136]. Воистину! Но ведь спеть – и только спеть – можно еще и то, чего не передашь словами, что слишком зыбко, слишком сокровенно или слишком откровенно, слишком таинственно. В интродукции моцартовского «Дон Жуана» герой наносит Командору смертельный удар, и нас увлекает волна гениальной музыки: убийца, его возлюбленная, его слуга и умирающий командор – каждый изливает свои чувства. В такие моменты опера действительно дает человеческому существованию иное измерение. Это сложная музыка, иной она и быть не может: даже сегодня наше отношение к Дон Жуану не сводится к простым формулировкам. Из всех отрицательных героев он самый противоречивый. Жажда счастья и жажда любви, когда-то казавшиеся такими понятными жизнеутверждающими принципами, со временем усложнялись, накапливая разрушительную энергию; ну а гордый отказ Дон Жуана раскаяться – героический отказ – принадлежит уже другой стадии цивилизации.
Бюсты ведущих драматургов XVIII века украшают фойе «Комеди Франсез» – французского национального театра, который, как ни странно это прозвучит, целых сто лет усердно прививал людям здравомыслие и гуманизм. Сколько ума и тонкой иронии в этих лицах! И самый умный, самый ироничный среди них – Вольтер. Скажу больше: в определенном смысле он один из самых умных людей в истории. Вольтер улыбается улыбкой разума. От кого пошел этот особый склад ума? Возможно, от французского мыслителя Фонтенеля, чуть-чуть не дожившего до ста лет: его фигура олицетворяет живую связь веков, XVII и XVIII – мира Ньютона и мира Вольтера. Долгое время он занимал пост бессменного секретаря Французской академии. Однажды в беседе с кем-то он сказал, что никогда не переходит на бег и не теряет самообладания. «А вы когда-нибудь смеетесь?» – спросили его и в ответ услышали: «Если вы имеете в виду ха-ха-ха, то нет, никогда». Он только улыбался, как и другие выдающиеся писатели, философы, драматурги и хозяйки светских салонов XVIII века: Кребийон, Дидро, Мариво, Д’Аламбер.
Нам этого мало – все равно как зайти в воду по щиколотку. Мы вот уже пятьдесят лет никакой глубины не боимся. Нам хочется больше страсти, бескомпромиссности, «идейности», переходя на современный политический жаргон. Вероятно, французскую светскую улыбку XVIII века можно причислить к тем факторам, которые дискредитируют в наших глазах понятие цивилизации. При этом мы забываем, что XVII столетие наряду с блестящими достижениями в искусстве и науке было отмечено бессмысленными преследованиями инакомыслящих и беспрецедентными по жестокости войнами. На рубеже XVII и XVIII веков у людей назрела потребность немного успокоиться и отстраниться от бурных перипетий эпохи. В улыбке разума кому-то чудится равнодушие к серьезным человеческим переживаниям. Но эта улыбка не мешала искренней вере – в естественный закон, в справедливость, в искупление. Не так уж мало. Философы-просветители подняли европейскую цивилизацию на несколько ступеней вверх, и завоеванные ими позиции, если не на практике, то в теории, сохранились и упрочились в следующем, XIX веке. Вплоть до 1930-х годов считалось, что люди не должны живьем сжигать ведьм и других представителей неугодных меньшинств, не должны вырывать признания под пытками, не должны чинить препятствия правосудию, не должны садиться в тюрьму за слово правды. (Разумеется, гуманные правила не распространялись на военное время.) Всем этим мы обязаны движению Просвещения, и прежде всего Вольтеру.
Хотя победа разума и терпимости была одержана во Франции, ее предпосылки сложились в Англии, и французские философы никогда не отрицали, что они в долгу у страны, которая за два десятка лет подарила миру Ньютона, Локка и Бескровную революцию. Они даже склонны были преувеличивать степень политической свободы в Англии и общественное влияние английских писателей. Но верно и то, что к 1720-м годам, когда Монтескье и Вольтер посетили Англию, там уже пятьдесят лет шла интенсивная интеллектуальная жизнь, и хотя Свифт, Поуп, Стил и Аддисон получали увесистые тумаки в прессе, их сатирические выпады против истеблишмента не угрожали им физической расправой: высокородные мерзавцы не подсылали к ним наемных громил и не упекали за решетку (за исключением Дефо, которому пришлось побывать в каземате). А вот Вольтер изведал и того и другого – после чего и укрылся в Англии в 1726 году.
Это был золотой век английской усадьбы. В 1722 году в имении Бленхейм завершилось строительство самого роскошного загородного дворца в тогдашней Англии. Имение принадлежало генералу Мальборо, одержавшему победу над родной страной Вольтера[137], но это обстоятельство ни в коем случае не могло беспокоить французского вольнодумца, поскольку любая война была для него бессмысленной тратой человеческих жизней и сил. Увидев Бленхеймский дворец герцога Мальборо, Вольтер ужаснулся: «Груда камней – ни шарма, ни вкуса». И кажется, я понимаю, чем вызвана такая реакция. Всякого, кто вырос на образцах Мансара и Перро, Бленхейм должен был неприятно поражать отклонениями от строгой соразмерности и уместности. Несмотря на ряд эффектных решений, сочетание их не всегда удачно. Причина, возможно, в том, что автор проекта Джон Ванбру был, в сущности, архитектор-любитель, а по складу души – романтик: увлекался строительством замков и ни в грош не ставил хороший вкус и декорум.
