Одновременно Малиновский доложил, что в последних боях противник потерял до 400 танков, но и его фронт лишился трёхсот танковых единиц.

В ответ на просьбу Малиновского Ставка решила привлечь к Будапештской операции и 3-й Украинский фронт Толбухина.

Двумя фронтами предстояло выполнить следующую задачу. Мощные оборонительные рубежи гитлеровцев полудугами прикрывали Будапешт, флангами упираясь в Дунай. Противник рассчитывал сковать здесь основные силы наступающих, измотать их и не дать им прорваться к границам Германии. Местность Венгерской равнины, ненастная погода, обложившая небо низкими чёрными тучами, при которой авиация вынуждена была бездействовать, бездорожье — всё играло на руку обороняющимся немцам и венграм. По сравнению со стремительной победоносной Ясско-Кишинёвской операцией нынешние действия не могли не разочаровывать фронтовых военачальников, не говоря уж о Ставке и Верховном Главнокомандующем. Темпы наступления были почти черепашьи при многочисленных, совершенно неоправданных жертвах.

Срок 7 ноября, определённый Верховным, теперь выглядел настолько нереальным, что о нём предпочитали даже не вспоминать. Вслух не вспоминал его и Родион Яковлевич. Но внутри это сидело саднящей занозой...

Оба фронта перешли в наступление на Будапешт лишь 20 декабря. Немецкие и венгерские войска чувствовали себя смертниками, которым нечего терять. Они переходили в яростные контратаки по нескольку раз в день. Но советские богатыри оказались и терпеливее, и настырнее, и злее. Через шесть суток наступления войска двух фронтов соединились на Дунае, на участке Эстергом-Несмей, — таким образом, Будапешт оказался в плотном кольце. В капкан попало почти сто тысяч солдат и офицеров противника.

Тогда немцы и венгры принялись с бешеным рвением сильнее укреплять и без того мощную оборону города. К началу нового, 1945 года они подтянули сюда тринадцать танковых, две моторизованных дивизии и мотобригаду. Такой плотности танковых войск на восточном фронте не было за всю войну.

Малиновский и Толбухин чувствовали, что противник готов превратить венгерскую столицу с её многочисленными историческими и культурными памятниками в груду развалин. Генералы попытались остановить безумие отчаявшегося врага, решив направить к нему парламентёров.

— В ультиматуме изложим противнику наши условия капитуляции, — предложил Малиновский. — Я уже говорил со Ставкой. Можно будет гарантировать всем венгерским генералам, офицерам и солдатам немедленное возвращение домой.

— Есть смысл попробовать. Если получится, и у нас жертв будет гораздо меньше, — поддержал Толбухин.

Но гуманная идея «не прошла». Едва парламентёр 2-го Украинского фронта капитан Штеймец приблизился к немецким траншеям, держа в руках белый флажок, как тут же загремели выстрелы. Такая же судьба ждала и парламентёра 3-го Украинского фронта капитана Остапенко: его убили выстрелом в спину. Стало ясно: с волками мировой быть не может. Оставалось одно: брать Будапешт приступом.

Это наступление было одним из самых драматических за все годы войны. Советские войска несли большие потери, но неуклонно продвигались вперёд. Оборону Будапешта возглавлял немецкий генерал Пфеффер-Вилленбрух.

Малиновский приказал штурмовать город раздельно: сначала овладеть восточной частью столицы — Пештом, а затем, переправившись через Дунай, — брать Буду.

Это был штурм, напомнивший уличные бои в Сталинграде. Здесь, в Будапеште, тоже приходилось брать штурмом каждый дом, каждый этаж. Специальные группы сапёров разминировали улицы, пробивали в стенах домов лазы, чтобы через них обходить точки сопротивления.

Двадцать три дня ушло на то, чтобы овладеть Пештом. Почти месяц жарких кровопролитных уличных боёв. Затем двухдневная передышка — и снова в бой, теперь уже, преодолевая Дунай под плотным огнём противника.

Дунай оказался рекой строптивой и коварной. С вечера, когда части пошли в наступление, лёд ещё держался, а на рассвете затрещал, кое-где начался ледоход. Но и это, хотя опять-таки с большими потерями, преодолели «орлы Малиновского».

Будапешт полностью перешёл в руки советских войск 13 февраля 1945 года. По этому поводу Захаров позволил себе пошутить:

— Родион Яковлевич, пожалуй, число тринадцать для вас — счастливое число!

Он не мог и догадаться, что и Вена будет освобождена тринадцатого, только — апреля.

Ровно через три дня после взятия Будапешта Малиновский получил новую директиву Ставки, содержавшую в себе план проведения Венской операции. Его «напарником» снова был Толбухин, но главная роль отводилась 2-му Украинскому. Пришло ощутимое подкрепление из резерва Ставки — 9-я гвардейская армия генерала Глаголева, участника многих наступательных операций.

— Теперь немцы перенесут центр сопротивления в горные районы Австрии и Чехословакии, — поделился своими мыслями с Захаровым Малиновский. — В горах они смогут создать крепкую оборону.

— На Будапештскую операцию у нас ушло сто восемь дней, — вздохнул тот. — А сколько уйдёт на Венскую?

— А я всё-таки надеюсь, что с Веной мы справимся быстрее. Вряд ли сопротивление будет таким же яростным, как в Будапеште.

— Да уж, фрицы и мадьяры развернулись тут на полную катушку, — Захаров покачал головой. — Сколько там было железобетонных надолбов, противотанковых препятствий, дотов, минных полей! Право слово, нашим сапёрам следует в пояс поклониться.

— Поклониться надо всем — и сапёрам, и пехотинцам, и танкистам, и артиллеристам, и лётчикам. — Малиновский задумался. — Какой всё же геройский у нас народ, Матвей Васильевич! Геройский и терпеливый. Другой бы народ уже в сорок первом перед немцами на коленках ползал...

29

Пауль Йозеф Геббельс, министр пропаганды нацистской Германии (подобного министерства не было ни в одном другом государстве мира), предпочитал не выезжать на передовую линию фронта даже тогда, когда одна победа немцев следовала за другой. Теперь же, весной сорок пятого, когда военные сводки были ошеломляющими или даже паническими, а линия фронта стремительно приближалась к самому Берлину, посещение отступающих частей и соединений тем более не предвещало ничего хорошего. Куда лучше было сидеть в своём уютном, комфортабельном доме, сочиняя очередную речь, истерически зовущую немецкий народ к самопожертвованию во имя рейха, или же помногу часов беседовать с фюрером в имперской канцелярии.

Однако отсиживание в тылу (хотя понятие тыла теперь стало весьма условным — Берлин каждую ночь подвергался массированным бомбёжкам американской и английской авиации) становилось, можно сказать, неприличным. К тому же до Геббельса дошли слухи о том, что его «заклятый друг» Геринг в присутствии своих подчинённых высмеивает его, Геббельса, почём зря, напирая на то, что министр пропаганды «работает» и «сражается» лишь своим длинным языком. И это произносит тот самый Геринг, который развалил военно-воздушные силы вермахта и который даже теперь устраивает пышные банкеты и опереточные выезды на охоту, в специальном поезде мчится из Берлина в Оберзальцберг лишь для того, чтобы навестить свою жену, кстати, оказывающую на него