испытывали женщины, побритые наголо после войны. Наверное, поэтому полиция так и не отправилась на мои поиски. Возможно, мать даже не сообщила о моем исчезновении. Может, проронила пару фальшивых слезинок, в глубине души радуясь такому подарку судьбы.

Поднимаясь по ступенькам, я со всей ясностью осознала, что никто не ждет меня снаружи. Единственным человеком, который относился ко мне с любовью, была ты, бабуля. Но ты уже ушла из этого мира. И теперь мне предлагал любовь только этот мужчина, который держал меня сейчас за руку с такой осторожностью, словно оберегал птенца, выпавшего из гнезда. Да, он был моим палачом. Но воспоминание о его жестокости со временем притупилось, затуманив невыносимую боль, заглушив все мои убеждения и чувство протеста.

Никто не ждал меня снаружи.

Никто…

Теперь он предоставлял мне много свободы.

Я больше не была прикована к стене. Железный браслет покоился на цементном полу, словно беспомощный обрубок какого-то монстра, сраженного рыцарем. Я постепенно проникала в его мир, проводя все больше времени рядом с ним. Мы приручали друг друга, как два зверя, израненных жизнью, которые решили жить вместе. Он позволил мне готовить ему еду и пробовал мои блюда без всякой опаски. Он объяснил мне, что мир снаружи не такой, каким должен быть. Что ферма – это нечто вроде убежища и что он сожалеет, что причинил мне столько страданий. Его искренность и раскаяние настолько меня потрясли, что я даже начала винить себя в том, что так плохо думала о нем.

Наконец настал день, когда он подвел меня к входной двери и распахнул ее передо мной. Он вытянул руку, предлагая мне выйти, и произнес слова, которых я никогда не ожидала услышать от него:

– Теперь ты свободна. Ты можешь уйти и потратить время на то, чтобы вернуться к своей жизни, которой больше нет, или попытаться простить меня. Я больше никогда не причиню тебе зла, клянусь. Эта дверь всегда будет открыта для тебя, захочешь ли ты уйти или вернуться.

Я некоторое время молча смотрела на дверь. Вот уже несколько месяцев мы жили вместе без всякого недоверия или страха между нами. Свободна. Свободна для чего? Чтобы бесконечно скитаться по жизни? Чтобы отправиться в полицейский участок и обвинить мужчину, которого я больше не считала угрозой, который стал для меня единственным буйком в море жизни, за который я могла уцепиться?

Но тогда я останусь одна. Снова одна.

Тогда как здесь…

Медленным, но полным решимости жестом я закрыла дверь и вернулась на кухню, чтобы закончить яблочный пирог, который я для него готовила.

И это было не смирение. А осознанное решение.

Прошло несколько месяцев. Иногда мы спали вместе, но только потому, что я так хотела. Это ощущение власти давало мне новую уверенность, которая мне очень нравилась. Мне казалось, что мы поменялись ролями. Поначалу меня удивляла сексуальная дистанция, установившаяся между нами, я боялась, что он потерял ко мне интерес, что это может быть связано с усталостью тела, изменившегося с годами. Я чувствовала себя в опасности, обреченной на одиночество, поскольку мне казалось, что я ему больше не нужна. Но он объяснил мне, что просто его «потребность» куда-то пропала, что он больше не ощущал этого бешенства в недрах живота, которая побуждала его причинять мне столько зла.

Я занималась домашним хозяйством с удовольствием, которого сама от себя не ожидала. Каждое утро я собирала яйца в курятнике, помогала кормить коров или собирать овощи. У нас никогда не было гостей, а когда кто-то все-таки приезжал, мы могли заранее услышать шум машины с дальнего конца дороги, ведущей на ферму, и я успевала спрятаться и убрать все следы моего присутствия в доме. Единственным местом, куда я не могла ходить, был хлев, поскольку он граничил с полями, которые ему не принадлежали, и оттуда меня могли увидеть. Эта постройка, расположенная в глубине заднего двора, обозначала границу, которую я не должна была переступать, чтобы сохранить в тайне свою жизнь здесь.

Так что теперь я могла свободно передвигаться, любоваться небом, дышать свежим воздухом и прятаться от солнца в тени замечательной плакучей ивы, растущей прямо перед входной дверью. Не испытывая больше ни принуждения, ни страха, я постепенно привыкала к своей новой жизни. Я готовила рагу, читала новые романы, которые он мне покупал, занималась обустройством дома, незаметно и нечасто, чтобы не сердить его. Он позволял мне это делать, не высказывая возражений – улыбнулся, увидев свои старые медали, висящие в рамке на стене гостиной; удивился, обнаружив свои потрепанные книги, очищенные от пыли, стоящими в книжном шкафу рядом с теми, которые он мне подарил.

Была ли я счастлива? Да, в то время я так думала.

Даже десяток кошек, которые бегали между домом и улицей, не обращая на меня никакого внимания, перестали вызывать у меня неприязнь.

Не знаю, сколько лет мы так прожили. Время больше не имело значения. Его непостоянство было незаметно в успокаивающем ритме повседневной жизни. Привычки, ритуалы, доброжелательное отношение – все это позволяло мне обрести вкус к жизни, радоваться каждому дню, сгладив недостаток любви, постоянно ощущаемый в детстве.

Каждый вечер в 20 часов 37 минут, когда мы заканчивали ужинать, он обувал свои резиновые сапоги и уходил загонять скотину в хлев. Он забирал с собой остатки нашей еды, чтобы отнести им курам и свиньям, и я видела, как он исчезает в ночи, чтобы вернуться только час спустя, изнуренный своей работой фермера. Но он был достаточно мужественным и крепким, чтобы вставать на следующее утро и все начинать сначала, никогда ни на что не жалуясь.

Однако однажды вечером весь этот уютный мирок неожиданно рухнул.

Я сидела на диване и слушала радио, когда он подошел и сел рядом со мной.

– Она вернулась, – бессильно произнес он.

Опустив голову, он признался мне, что его «потребность», которая, как он считал, давно исчезла, стала мучить его все чаще. Я прекрасно понимала, о чем он говорит. Я это чувствовала уже в течение нескольких недель. Я замечала это ночью, в полудреме, когда его тело отодвигалось от меня с тяжелым вздохом, а также днем, когда он старательно отводил взгляд от моей фигуры. Он объяснил мне, что эта потребность была в нем всегда, с самой юности, как болезнь, которую невозможно вылечить.

Он успокоил меня, поклявшись, что никогда больше не подвергнет меня тому, что я испытала, что лучше он умрет, но его взгляд, лихорадочно загоравшийся при воспоминании об этом периоде, говорил мне