В июне 76 % немцев заявляли, что поддерживают курс Брандта; к декабрю число его сторонников сократилось более чем в 2 раза. К концу 1973 г. Брандт дал свое знаменитое интервью, в котором предположил, что у европейской демократии осталось, возможно, лишь 20 или 30 лет, прежде чем она «сгинет в окружающем ее море диктатуре» (цит. по: [Mueller, 1999, р. 214]). Если ей не хватит решимости и мужества, чтобы выжить в эти сложные времена, ее долгосрочные перспективы будут представлять чисто спекулятивный интерес. Брандт подозревал, что непостоянство демократий скорее уничтожит их, чем спасет. Прежде чем «Ostpolitik» проявит свои магические свойства, Запад успеет поднять белый флаг.

Киссинджер, намного более неприятный и более крепкий человек, никогда не страдал подобным пессимизмом.

Он всегда считал, что Запад сможет приспособиться и выжить. Но его мнение было основано в первую очередь на том, что он вообще не слишком верил в демократию, а во вторую на том, что ему никогда не приходилось идти на выборы. Брандт страдал от разочарований всенародно избранного политика, который начинает понимать, что в демократическом режиме популярность мимолетна. Для политика это просто профессиональный риск. Киссинджер никогда не был популярным, а потому он никогда не разочаровывался. Когда в 1973 г. он получил Нобелевскую премию мира, которую принял «со всем должным смирением», это уже казалось розыгрышем. К 1974 г. мир Брандта разваливался. Тогда как мир Киссинджера крутился как обычно, от кризиса к кризису, от одной удачной возможности к другой.

Нефть и инфляция

Американской демократии не хватало решимости, чтобы вести Вьетнамскую войну, но точно так же ей не хватало решимости, чтобы платить за нее. У США было достаточно материальных ресурсов, чтобы финансировать конфликт такого масштаба, каким бы дорогостоящим он ни был. Вьетнамская война в самой активный свой период стоила чуть более 2 % годового ВВП США (хотя оборонные расходы в сумме составляли почти 10 %), т. е. примерно половину стоимости Корейской войны и менее одной десятой стоимости Второй мировой (см.: [Daggett, 2010]). Америка могла себе это позволить. Но Америка не хотела платить цену за то, чтобы позволять себе это. Это не был абсолютный крах – точно так же, как и Вьетнам не был абсолютным поражением. Это было относительное поражение. Финансирование войны шло одним из пунктов в ряду других обязательств и задач. Некоторые из них были связаны с текущей программой социальных реформ, начатой при администрации Джонсона и продолженной в значительной мере при Никсоне, и программа эта оказалась чувствительно дорогостоящей. Другие касались необходимости сохранить доллар в качестве глобальной резервной валюты в рамках Бреттон-Вудской системы. Это означало, что надо поддерживать стоимость доллара в золотом эквиваленте. Значительные государственные расходы на войну и социальное страхование значительно усложняли эту задачу: рост инфляции грозил утратой доверия к системе в целом. Ответить на эту проблему можно было двумя способами. Американское правительство должно было либо начать программу экономии и сокращения расходов, чтобы удовлетворить растущее число международных кредиторов, либо отвязать доллар от золота. Никсон выбрал последний вариант.

Так называемый никсоновский шок, случившийся 15 августа 1971 г., включал ряд мер, нацеленных на то, чтобы освободить США от ограничений Бреттон-Вудского соглашения, не заявляя при этом о полном отречении от монетарной и фискальной дисциплины. Никсон порвал связь между долларом и золотом, позволив валюте обесцениться, но также своим президентским указом ввел меры по контролю над заработной платой и ценами, настояв на сокращении бюджета. Эти решения исполнительной власти выглядели как возврат к мягкой автократии. Но Никсон заявил американскому обществу, что на самом деле он верит в американскую демократию и что именно поэтому он освободил ее от необходимости удовлетворять необоснованным требованиям финансовых рынков, соответствующим условиям Бреттон-Вудских соглашений. Теперь американский народ должен был доказать себе свою решимость. «Нация, – воззвал он к народу в телевизионном обращении в тот вечер, когда объявил о своем решении, – должна, если она хочет преуспеть, обладать внутренним напором». Каждое совершенное им действие было нацелено, по его словам, на то, «чтобы мы могли, наконец, избавиться от сомнения в самих себе, от самоуничижения, которое подрывает нашу энергию и подтачивает веру в нас». Далее он заявил:

Останется ли эта нация первым номером в мировой экономике или согласится на второе, третье или четвертое место; будем ли мы как народ верить в самих себя или же потеряем эту веру; сохраним ли мы в наших руках силу, благодаря которой в этом мире возможны мир и свобода, или же утратим ее, – все это зависит от вас, от вашего боевого духа, вашего чувства личной ответственности, вашей гордости за страну и самих себя [Nixon, 1971–1978, vol. 3, р. 264].

В то же самое время он, по сути, направил послание всем остальным демократическим странам, чьи валюты были привязаны к доллару и чьи политики порой горько жаловались на свою зависимость от решений, принимаемых в Вашингтоне. Он говорил: пришла пора для трудных решений. У вас есть шанс пойти своим путем, если вы готовы взять на себя ответственность за неприятные последствия. Отныне это ваше дело.

Такое развитие событий вызвало настоящий шок, поскольку казалось, что солидарность Бреттон-Вудской системы будет заменена конкурентным порядком, в котором отдельные демократии будут бороться за свое существование, предоставленные самим себе. Где гарантии тому, что увеличившаяся свобода действий приведет к росту самодисциплины, а не к еще большей распущенности? Чем можно было гарантировать то, что США сохранят за собой роль столпа глобального военного порядка, если они отказались выполнять функцию столпа финансового порядка? Конечно, никаких гарантий не было: как намекал Никсон, это был чистый акт веры.

Двумя годами позже к этому шоку добавился другой. В октябре 1973 г. война Судного дня между Израилем и арабскими государствами нарушила равновесие в мире. Израильтян застали врасплох, поскольку они не смогли предугадать нападение египетских и сирийских сил. Долгое время Израиль оставался демократией, в чьей внутренней решимости было практически невозможно усомниться. Арабо-израильская война 1967 г., в которой Израиль разгромил своих врагов, показала, что демократия может быть не менее дисциплинированной, безжалостной и решительной в военном смысле, чем любая автократия. Но, как и любая другая успешная демократия, Израиль был склонен к приступам самодовольства. В начале 1970-х годов казалось, что динамичный Израиль все больше живет своими былыми победами, уверившись в том, что может справиться с любой опасностью. Страна поверила в собственный рекламный образ, а потому поражения, понесенные на первых этапах войны Судного дня, оказались для нее серьезным потрясением. Вскоре режим сумел выйти из оцепенения и дал сдачи,