бороться. Борьба затянулась, оказавшись слишком дорогой и изматывающей. Когда указанные Кеннаном сроки – 10 или 15 лет – растянулись на четверть века, проводить и далее политику сдерживания оказалось невозможно. Этим объяснялась потребность в переиздании книги Липпмана: его спор с Кеннаном 1947-го года стоило перечитать через одно поколения, чтобы понять, в каком смысле Липпман оказался прав.

Вьетнамская война – вот в чем Америка зашла слишком далеко. Липпман считал, что этот конфликт подтвердил все его самые серьезные опасения относительно продолжающихся попыток защищать на глобальном уровне то, что защитить невозможно. Проект оказался невыполнимым, поскольку его нельзя было контролировать: «угрозы демократии» представлялись огнем, который невозможно погасить. Липпман критиковал стремление Джонсона добиться победы в этом «крестовом походе» и в своей критике использовал те же термины, что и в те времена, когда он выступил против Трумана, человека, который этот «крестовый поход» начал: «Дело в том, что его военные цели безграничны: они добиваются умиротворения всей Азии. При таких безграничных целях невозможно выиграть войну ограниченными средствами. Поскольку наши цели безграничны, мы наверняка потерпим “поражение”» (цит. по: [Kissinger, 1994, р. 665–666]). Ограниченность ресурсов американской демократии была как моральной, так и материальной; американцы не могли свыкнуться с жестокими методами и не обращать никакого внимания на страдания людей (как самих американцев, так и их врагов), без чего конфликта просто не могло быть. Они были слишком нетерпеливы до хороших новостей и слишком брезгливы к плохим, поскольку в демократическом государстве журналисты конкурируют друг с другом за то, кто первым успеет пересказать публике все самое плохое.

Если война была «поражением», можно ли было на нем чему-то научиться? В конце концов, это не было поражением в абсолютном смысле (отсюда поставленные Липпманом кавычки); несмотря на весь ущерб, нанесенный ее престижу, Америка оставалась самой богатой и сильной страной в мире. Но это был крах иллюзий, каковой является одним из предварительных условий самопознания. Раймон Арон, европейский интеллектуал, который был ближе других к Липпману и американским реалистам, увидел кое-какие обнадеживающие признаки. В 1974 г. он объявил сдерживание провалившимся экспериментом, у которого, однако, можно было кое-чему научиться. Вторя Липпману, он утверждал, что «имперская логика требует повсеместного применения и не может терпеть поражения». Государства, которые не могут терпеть поражения, не способны его избежать. Однако «по прошествии 25 лет сдерживание привело не к победе той или другой стороны, а к привыканию… Провал становится успехом, поскольку он влечет отстраненность, учит скромности и подготавливает путь к созданию равновесия между государствами» [Aron, 1974, р. 156]. Западная демократия в целом и американская в частности начали понимать собственные пределы.

Другие реалисты не были в этом так уверены. Во вьетнамском провале они видели свидетельство того, что демократия подошла к концу пути. Общественное мнение не могло свыкнуться с войной, но в то же время у него не хватало ума для разумного компромисса. Общество выдвигало политикам невозможные требования, которые заставляли их игнорировать его само. Именно так демократии и разваливаются. Луис Халле, который ранее предупреждал о том, что демократии не умеют играть в шахматы, сравнил то, что случилось во времена Карибского кризиса, с ситуацией, сложившейся примерно десятилетие спустя. В те времена иррациональная неуступчивость демократического мнения привела к отступлению русских, поскольку они «согласились с унижением, последовавшим за таким решением, на что правительство США не смогло бы, скорее всего, пойти»[52]. Теперь же, получается, именно американцы не знали, как выйти из войны, в которой они не могли выиграть. Они были унижены, но просто не могли разумно обсуждать оставшиеся у них варианты. Халле вспомнил Токвиля, который «первым отметил то, что авторитарное правительство справляется с внешнеполитическим курсом, каким бы циничным он ни был, лучше либеральной демократии»[53]. Халле сделал и более смелые выводы. Западные либеральные общества, по его мнению, приближались к «терминальной стадии», которой рано или поздно достигала каждая демократия, начиная с Древних Афин. Пагубное сочетание безрассудности вовне и беспорядка внутри ведет демократические режимы к «моральному и политическому краху». Как только это происходит, «единственной реальной альтернативной становится авторитарное управление»[54].

Липпман был не менее мрачен, хотя и более отстранен. Ему к этому времени исполнилось 84 года, жить оставалось недолго, и в апреле 1973 г. он дал интервью, в котором назвал западную демократию «сомнительным экспериментом». Современные общества достигли такой величины и такого масштаба, что демократия, по его мнению, «все больше теряла работоспособность»[55]. Она была попросту слишком неповоротливой, чтобы понять, как спастись от проблем, которые сама сотворила. Родоначальник реалистического направления Ганс Моргентау увидел в этой ситуации некоторые признаки настоящей трагедии. Как и Арон, он хотел, чтобы демократия научилась на своих ошибках и перестроилась, став более реалистичной. Но она вечно отставала от графика. Демократии, которые понимают необходимость воздержания, обычно уже прошли ту точку, когда они знают, как им воспользоваться. В этом-то и заключается трагедия: «Когда [демократическое общество] еще можно спасти реконструктивными демократическими мерами, то кажется, что в них нет нужды, а когда нужда становится очевидной, применять их слишком поздно»[56]. Пространство, на котором демократии могли бы учиться на своих ошибках, стало исчезающе небольшим. Когда ошибки достаточно серьезны, чтобы на них учиться, они обычно слишком серьезны, чтобы от них оправиться.

Этот взгляд разделялся и самым важным публичным интеллектуалом тех времен Генри Киссинджером. Киссинджер, человек поразительной интеллектуальной самоуверенности и политической беспощадности, при администрации Никсона стал главным по вопросам международной политики. Сам он считал, что должен перенастроить применение американской власти в соответствии с более реалистическими принципами. Следовало оставить в прошлом тотальную защиту демократии и заменить ее гибкой стратегией приспособления к возможному. Киссинджер не хотел представлять друзей демократии, как и ее врагов, в виде неизменных объединений; он хотел играть на их противоречиях. По словам одного комментатора, он был не столько реалистом, сколько «оппортунистом». Он считал, что можно эксплуатировать разные ситуации; по его собственным словам, он пытался «сохранить возможность выбора несмотря на давление обстоятельств» (цит. по: [Ferguson, 2010, р. 173]).

Киссинджер тоже любил цитировать слова Токвиля о патологиях общественного мнения, проявляющихся в международной политике. Он чувствовал, что демократии всегда делают или слишком много, или слишком мало. Им нужен государственный деятель, чтобы делать ровно то, что нужно. Он тоже не считал, что демократии способны учиться на своих ошибках; каждый раз, когда демократия пыталась разобраться в своих провалах, она оказывалась на грани краха. Демократии не могут перейти от чрезмерной к разумной или взвешенной уверенности в том, чего они могут достичь. На самом деле