Бьюкенен чувствовал, что живет в «эпоху интеллектуального банкротства», и именно поэтому пришла пора нового мышления. Демократические государства теряли контроль, расходуя больше средств, чем могли себе позволить, раздувая инфляцию, потакая группам интересов, наращивая свой бюрократический аппарат и заигрывая с капризами избирателей, которым почти никогда не приходилось сталкиваться с суровой истиной. Единственное, что могло спасти демократию, – так это признание необходимости конституционных ограничений государственных расходов. Но поскольку это демократия, конституционные ограничения могли быть приняты только народом. Подобно Фридману, Бьюкенен не жаловал диктаторов. Будущее демократии зависело от того, наберутся ли избиратели смелости и скажут ли своим правительствам, что пора остановиться. Бьюкенен писал: «Может ли современный человек в западном демократическом обществе сам распоряжаться своей судьбой и установить для своего собственного правительства ограничения, которые предотвратят его трансформацию в гоббсовского государя?» [Buchanan, 1975, р. 162; Бьюкенен, 1997, с. 168]. Ответ на этот вопрос был, возможно, отрицательным. Но, по Бьюкенену, это был единственный важный вопрос.

Хайек и Бьюкенен, каждый по-своему, хотели проникнуть под поверхность демократической жизни, куда не проникает ее шум, чтобы прояснить фундаментальный выбор между сдержанностью и неумеренностью, как они его понимали. Однако в 1974 г. борьба с политическими эксцессами происходила на поверхности. Самым громким шумом стал оглушительный скрежет скандала. Уотергейт, рокот которого был слышен на протяжении почти двух лет, достиг своей кульминации в 1974 г., завершившись рядом уголовных приговоров, импичментом и, в августе, отставкой президента. Многие видели в Уотергейте трагедию. Киссинджер считал отставку Никсона непозволительным разбазариванием талантов хорошего человека, который был повержен своими собственными демонами. Также он видел в скандале ужасающую растрату возможностей, которые открывались его собственными геополитическими махинациями. Чтобы использовать их, нужен был президент с неоспоримым личным авторитетом, но в 1974 г. авторитет Никсона был окончательно подорван. Другие же считали, что Уотергейт полностью соответствует секретности и лжи, которые стали отличительными признаками правления Никсона – Киссинджера. Администрация, которая не доверяла демократии, неизбежно должна была начать злоупотреблять ею. И теперь демократия дала отпор.

Уотергейт был в некотором смысле «чистым» скандалом. По словам одного из комментаторов, «именно поэтому он больше тревожит и более опасен. Никакого секса. Никаких долларов. Только власть. Он бьет не по контрактам на аренду нефтеносных участков, а по самой демократии»[60]. И как это неизбежно при любом скандале, он породил разговоры о кризисе. Когда раскрылась вся двуличность и паранойя президента, показалось, что демократию раздели догола, а под ее одеждами обнаружилась гниль. Как и при любом скандале, были надежды на то, что это разоблачение окажется актом очищения и что американская демократия не упустит шанса отстроить себя заново, на истинных основаниях. Но эти надежды обратились в прах, когда президент Джеральд Форд, уже в первый месяц после вступления в должность, помиловал своего предшественника и заявил стране, что надо двигаться вперед. Уотергейт отвлекал американскую демократию, развлекал ее, временами возмущал. Но он не смог ее очистить.

Уотергейт был не единственным скандалом, с которым демократиям пришлось иметь дело в 1974 г. В мае Брандт ушел с поста канцлера Западной Германии сразу после дела Гийома, когда выяснилось, что один из самых близких его личных помощников был восточногерманским шпионом. Месяцем ранее Голда Меир, израильский премьер-министр, сложила с себя полномочия из-за захлестнувшего ее правительство потока обвинений и контробвинений касательно неготовности страны к войне Судного дня. В ноябре итальянский премьер-министр Мариано Румор оставил свой пост, преследуемый обвинениями во взяточничестве и коррупции. В декабре скандал привел к смещению японского премьер-министра Какуэйя Танаки. Обвиненный в коррупционных сделках, он решил уйти в отставку, чтобы не подвергать свою любовницу публичному унижению. Этот скандал сводился исключительно к сексу и деньгам – к конвертам, набитым купюрами, и гейшам.

Эти скандалы, естественно, сильно отличались по своим национальным особенностям и последствиям. В Италии демократия едва ли не свыклась с коррупцией, а потому от разговоров о скандалах там уже устали. Итальянцы были настолько хорошо осведомлены о слабостях своих лидеров, что, по словам одного обозревателя, достигли, казалось, состояния «циничной неуправляемости»[61]. Итальянскую демократию на протяжении почти всей ее истории считали заслонкой западноевропейской: когда вскрывались какие-то темные делишки, об этом здесь узнавали первыми. В Японии публика тоже довольно-таки свыклась с идеей политической коррумпированности. Шок был связан с необычными разоблачениями; общество, построенное на соблюдении внешних приличий, посчитало разоблачение грехов премьер-министра чем-то одновременно соблазнительным и тревожным. Много было разговоров о необходимости восстановить стандарты японской общественной жизни, чтобы не допустить развития этой молодой демократии по пути Италии. Но было также и чувство, что, столкнувшись лицом к лицу с прегрешениями своих лидеров, японская демократия наконец повзрослела. Но это была иллюзия. Демократии никогда не взрослеют благодаря скандалам. Страсть к разоблачениям и конфронтации – признак того, что демократия достигла того состояния подростковой игривости, которое характерно для всех давно устоявшихся демократий.

В Западной Германии история Брандта запустила новый виток самокопаний. Кем он был – злодеем или жертвой? Правда ли, что ошибочные суждения в его личных делах обессмысливают его политическое суждение относительно будущих отношений между двумя Германиями? Отставка Брандта, когда до нее дошло дело, произошла очень быстро: он ушел в течение двух недель после того, как Гийома арестовали как шпиона. Не была ли она слишком спешной? Одна из черт таких парламентских систем, как в Западной Германии, Израиле, Италии и Японии, в том, что скандалы, когда они набирают достаточную силу, могут сокрушить правительство в кратчайшие сроки; парламентских лидеров, как только их авторитет в достаточной мере ослаблен, можно быстро убрать. Тогда как агония Уотергейта частично была связана с тем, что история заняла много времени. Президентов сдвинуть с места очень сложно. «В парламентской системе, как, например, в Канаде, – написал один комментатор где-то за месяц до окончательной отставки Никсона, – США могли бы разобраться с Уотергейтом за два месяца после того, как дело вскрылось. Но с нашим негибким правительством нам пришлось дойти до состояния общественной беспомощности, что для великой нации унизительно. Унизительно и опасно». Другие сравнения были еще менее лестными. «Ни одна другая страна в мире, исключая разве что какую-нибудь диктатуру, не позволила бы этому дискредитированному человеку оставаться в должности до сего дня»[62].

Излишняя торопливость и излишняя медлительность: проблема демократии оставалась все той же. И как всегда, сложно было выработать чувство меры. В США Никсон цеплялся за власть, и это, казалось, мешало разобраться с ситуацией любому другому. Но быстрая перетасовка лидеров в других странах была ничуть не лучше. Кто мог успеть найти решение, если никто не