Шрифт:
Закладка:
Глава восьмая. Снова в Сибирь...
1
На этот раз арест был недолгим.
Задержанных на Цегляной и Силезской улицах пришлось отпустить под залог — слишком уж бездоказательны были предъявленные им обвинения. Ротмистру Челобитову не удалось «натянуть» дело, как он ни изощрялся. Арестованных выпустили до суда, под тысячерублевый залог. Деньги раздобыли с трудом, опустошив для этого партийную кассу.
Дзержинский и в тюрьме, и теперь, на свободе, напряженно думал о причине провалов, постигших организацию, о провокаторах, крутившихся где-то рядом и остававшихся неуловимыми.
Беспокоило и другое — авантюризм эсеров-боевиков, анархистов, польских социалистов... Террористы разных политических оттенков устраивали налеты, грабили казенные винные лавки, почтовые конторы, добывая деньги на организацию новых террористических актов. Подготавливали покушения на сановных особ. Иногда это удавалось, но чаще террористы проваливались и попадали на виселицу.
Вскоре после освобождения Юзеф затеял разговор на эту тему с Ганецким и Барским.
— Я хочу сказать еще об одной стороне губительных действий террористов и провокаторов, — говорил Дзержинский, по тюремной привычке расхаживая из угла в угол. — Как ни странно, но и то и другое взаимосвязано. Для меня ясно одно: авантюризм террористов создает дополнительную питательную среду для провокаторов. И те и другие отнимают так много сил и энергии у революционеров. Я уже не говорю о теоретической стороне дела. Террор — результат неверия массы в восстание, он отвлекает силы революционеров.
Разговор о террористах и провокаторах вызвала газетная статья, подводившая итог действий террористов в Варшаве. За год было совершено двести сорок восемь покушений, убито почти сто человек и ранено восемьдесят четыре. Все это было, главным образом, делом рук террористов-эсеров.
Дзержинский сказал:
— Террористы бессильны что-то сделать для революции. Будем и впредь разъяснять бессмысленность и вред индивидуального террора. Мне кажется, что сейчас террор стал просто выгоден охранке, Департаменту полиции. Потому и участились всякие покушения, организованные охранкой. Но вот с провокаторами, проникшими в наше подполье, церемониться не следует. Главное — обнаружить и обезвредить их. Нам нужна центральная следственная комиссия по провокаторам. Иначе... Иначе мы просто не сможем дольше существовать.
— Я слышал, что в охранку Варшавы проник революционер, который долго работал там и теперь разоблачает провокаторов, — сказал Ганецкий.
— Не знаю... Такой случай был когда-то у народников. Дело это трудное, ведь при самых благих намерениях человек обязан что-то давать охранке, кого-то раскрывать, выдавать. Иначе его просто держать не станут.
...А бывший чиновник для особых поручений Михаил Бакай, про которого что-то прослышал Ганецкий, в это время уже сидел в каземате Петропавловской крепости. Его арестовали в марте.
Арест и обыск в квартире Бакая раскрыли, как много он знал о царской охранке. На письменном столе Бакая лежала незаконченная рукопись, посвященная полицейским провокациям в Варшаве. Нашли и другие документы, подтверждавшие, что много знающий сотрудник охранного отделения Бакай перешел на сторону социалистов-революционеров.
Бакай оказался провидцем, когда за день до своего ареста сказал редактору Бурцеву:
— Мы с вами, Владимир Львович, совсем размагнитились. Столько лет я подвизался в охранке, а позабыл, что те же Герасимов, Лопухин, Трепов, — Бакай назвал еще несколько лиц из Департамента полиции и Министерства внутренних дел, — столь сильны, что могут стереть в порошок любого противника царского строя. — Бакай выдвинул ящик письменного стола, взял пачку бумаг и отдал Бурцеву. — Заберите-ка это с собой да спрячьте подальше. Как бы не загреметь мне туда, под шпиль Петропавловки, — он указал в сторону окна, где на той стороне Невы виднелись бастионы крепости, превращенной в тюрьму для особо опасных государственных преступников.
Через день его арестовали и посадили в Трубецкой бастион. Забрали все рукописи, найденные в квартире. Записи его, написанные шифром, известным только ему одному, удалось спасти от полицейских. Но прочитать их, расшифровать списки провокаторов мог только сам автор записок...
Опасаясь ареста, Бурцев тайно выехал из Петербурга в Гельсингфорс, оттуда — за границу, чтобы возобновить там издание «Былого».
В Петербурге эсеры-боевики, выполняя поручение Центрального комитета своей партии, продолжали непрестанное наблюдение за узником Трубецкого бастиона. Через восемь месяцев пребывания в Петропавловской крепости бывшего чиновника охранного отделения приговорили к административной ссылке в Сибирь на три года. Но доехал он только до Тюмени. Здесь с помощью эсера-боевика, который тайно сопровождал его от этапа к этапу, Бакай бежал из пересыльной тюрьмы и вскоре переправился за границу.
На той стороне его встретил Владимир Бурцев, который все еще ждал разоблачающих материалов для своего журнала. А Бакай прежде всего спросил:
— Ну как, подтвердились мои слова относительно Азефа?
Нет, Азеф все еще оставался во главе организации боевиков, продолжал готовить покушения на именитых царских чиновников.
Теперь, когда Бакай оказался на воле, когда он искал встречи с революционерами и через него можно было бы раскрыть провокаторов, проникших в революционные организации, Феликс Дзержинский сам оказался в тюрьме. Он был арестован на улице, на основании агентурных сведений, поступивших в охранное отделение.
Ротмистр Челобитов, сумевший усидеть на своем месте при любом начальстве, с удовольствием подготовил донесение в Министерство внутренних дел и отдал на подпись в канцелярию варшавского генерал-губернатора. Делу придавали большое значение, и бумагу должен был подписать сам генерал-губернатор Скалон.
В который раз Феликс Дзержинский очутился в Десятом павильоне Варшавской цитадели!
Снова тюрьма. Снова одиночная камера. И далекий шум за окном, и клочок неба за железной решеткой...
Через несколько дней после ареста в камеру к Дзержинскому зашел жандармский офицер с запавшим ртом, тонкими, вытянутыми в линию губами и клинообразным остреньким подбородком, который странно сочетался на лице с большим и широким лбом, переходящим в лысину. Неприязнь вызывал и скрипучий смешок, которым то и дело разражался ротмистр, весьма довольный собственными плоскими остротами.
Войдя в камеру, он притворил за собой грязно-желтую дверь с прорезанным в ней глазком и сказал:
— Имейте в виду, господин Дзержинский, — то, что здесь будет сказано, не просочится за эти стены... Вы, конечно, не знаете, что заочно мы знакомы с вами очень давно. Еще с Ковно... Скажите, не разуверились вы в своих убеждениях?
— Нет.
— А пора
