Ее взгляд очерчивает идеальный круг, скользя от пулевого ранения на плече к зигзагообразным полоскам на груди. Она касается татуировки на шее – колючей проволоки, наколотой так, чтобы казалось, будто она глубоко врезается в плоть, разрывая ее. Вся моя кожа покрыта шрамами и рисунками, выбитыми кустарными мастерами в паршивых квартирах. Я не особо забочусь о своем теле. Оно ничего для меня не значит.

Но чернила, которыми оно покрыто? Они как раз имеют значение. Они – как ширма.

Роклин молчит, но между ее бровями залегли морщинки, и я притягиваю ее подбородок к себе.

Я жду, и она говорит:

– Когда ты сказал, что у тебя нет родителей, что именно ты имел в виду?

– Задай мне прямой вопрос.

Ее покорность исчезает в ту же минуту, когда мы закончили игру, так что теперь она ведет себя со мной дерзко.

– Ты солгал мне?

Я хмурюсь.

– Что, если солгал?

– Мне не нравятся лжецы.

– Я тебе нравлюсь, – провожу по ее бедру. – И ты понятия не имеешь, лжец я или нет.

– Не шути со мной, Бастиан.

– Тогда скажи мне, что ты знаешь.

Она уступает.

– Твой отец мертв.

– Угу…

– Твоя мать – нет.

Я прижимаю ее к кровати так быстро, что она вскрикивает, и секундой позже я уже удерживаю ее руки над головой. Богатая девочка думает, что она быстрая и ловкая, это так, но я быстрее. Проворнее.

– Ты копала под меня.

– Мне пришлось, – она вызывающе вздергивает подбородок. – Ты пробрался в место, куда никто раньше не пробирался, и это было еще до казино. Я решила не предавать это огласке, и не спрашивай меня почему…

– Потому что ты хочешь меня.

– …но я не могла гарантировать, что мои подруги поступят так же. Хотя мы единое целое. Трое против всего мира, как и должно быть.

– Расскажи мне, что ты знаешь, – повторяю я.

У меня начинают потеть ладони, когда я думаю, что, может быть, она раскопала то, чего не смог найти я.

Что она знает что-то, чего не знаю я.

Что у нее есть ответ, который я так долго искал.

Но когда я смотрю в ее большие зеленые глаза, я кое-что понимаю.

Блеск в них жесткий, но не злой. Во всяком случае, эта капля ярости мне не предназначена. По крайней мере, пока.

Все, что она пытается сделать, – это понять, доверяет ли она парню, которому не должна доверять, и, возможно, ей не следует этого делать. Только время покажет, было ли это ошибкой.

И все-таки, несмотря ни на что, она доверяет мне. Она бы никогда не подняла свою невидимую вуаль, если бы это было не так. Но она это сделала.

Она впустила меня. Показала мне, какой хочет быть, когда на нее не смотрит весь мир, – тайное откровение светской львицы, которого никто никогда не удостаивался чести узнать.

Она дала мне то, о чем я и понятия не имел, что хочу этого.

Теперь она ищет немного утешения, хочет, чтобы я подлил масла в огонь, разгоревшийся у нее в животе, в огонь, который обжог, заклеймил ее изнутри.

Заклеймить ее. А это идея…

Раздвигаю ее ноги и наклоняюсь над ней.

– Ты знаешь, что происходит, когда стреляешь человеку в череп, богатая девочка? Он умирает, но не сразу. Его тело все еще живое, сердце все еще бьется, легкие все еще борются. Он цепляется за крупицу надежды, но этот ублюдок уже обречен. Ничего, кроме плоти, костей и замедляющегося сердцебиения. А потом… пустота.

Она понимающе кивает.

– Наказание или милосердие?

– Я бы назвал это милосердием. Я ненавижу оружие. Оружие – слишком мягкий способ. Милосердие – для слабых.

– Ты говоришь, как мой отец.

– Он умный человек.

– Ты убил своего отца?

– Ты умная девушка, – выдерживаю ее взгляд, пытаясь найти в нем признаки неодобрения или испуга.

Вместо этого ее ладони ложатся мне на грудь, скользят вверх и обнимают меня за шею.

Мой пульс приходит в норму, и я понимаю, что она сделала это, чтобы успокоить меня. Утешить меня.

Я только что сказал ей, что убил своего отца, и, вместо того, чтобы сбежать, она хочет развеять мои тревоги.

Будет ли она моей до конца?

– Моя мать не умерла, – говорю ей то, что она уже знает, и добавляю детали: – Но для меня ее больше нет, и она заслуживает этого. Я искал ее, но она исчезла в тот же день, что и я.

Она кивает.

– О тебе нет никаких записей. Почему?

– Ко мне подъехал мужчина в идиотском костюме. Он привез меня туда, где мне предложили работу, и я согласился. Я именно такой, каким выгляжу. У меня нет ничего своего, я живу в приюте с полдюжиной таких же щенков, как и я.

– Сколько тебе было лет?

– Пятнадцать, – целую ее в левую щеку, затем в правую. – Я попал в вашу крепость потому, что мой отец вбил в меня способность быть невидимым. Ты не можешь прикоснуться к тому, чего не видишь, и не можешь найти то, чего не слышишь. Я оказался там до того, сработала бесшумная сигнализация. Помог Хейз.

– Он сделал что-то, чтобы привлечь внимание?

– Верно.

– Тот парень, который стоял позади меня во время вашей драки, – это был Хейз?

Я киваю.

– Он слизал мою кровь.

Из меня вырывается громкий смех, и я утыкаюсь в изгиб ее шеи, прежде чем упасть рядом с ней.

– Да, знаешь, у него пунктик насчет крови.

Она удивленно смотрит на меня, приподнимаясь на локте.

– Что? – спрашиваю я.

– Я думала, ты… я не знаю, вскочишь, побежишь и придушишь его.

Ухмыляюсь, заправляя ей волосы за ухо.

– Если ты хочешь, я сделаю это.

Она смешно хмурится.

– Вот удивительно.

Она выглядит такой серьезной, что я не могу удержаться от смеха.

– Бастиан, ты же сама ревность в человеческом обличье.

– Ревность тут ни при чем.

– Нет?

Я качаю головой.

– Это вопрос того, что мое, а что нет. Никто не должен без разрешения прикасаться к тому, что им не принадлежит.

Богатая девочка игриво смотрит на меня, вероятно, вспоминая, как сказала что-то подобное в ту ночь, когда стала моей.

– На случай, если тебе интересно, Хейз – единственный самец, которого я не заставлю есть бетон за то, что он прикоснулся к тебе. Я люблю этого чувака.

– А если я захочу, чтобы он… поигрался со мной? – Ее глаза искрятся озорством.

Телефон тут же оказывается у меня в руках, и не проходит