пойти ради вакцины, а она теперь течет в её венах. Если Заку это станет известно, он не выпустит сестру за периметр, и она не сможет отыскать Доминика. Если быть честной, то я рада, что Лекса не видела меня такой. Какой такой? Я не знаю. Но склоняюсь к тому, что зрелище не из приятных.

Чаще всего Зейн говорил о том, что я должна очнуться, что я не имею права уйти вот так. Как это "вот так" он мне тоже не сообщил, а спросить я не могла. Кроме Лейзенберга и Зейна пару раз я слышала Фиби, она плакала и говорила, что не знает как поступать и что делать. Она молила, чтобы я проснулась и уже наваляла всем, кто сделал это со мной. Софи не приходила, но от Фиби я узнала – девушка устроилась на работу и не хочет уходить с территории базы. Она нашла здесь пристанище. Софи сделала что-то наподобие венка, и Рэнли проводил девушек на местное кладбище. Софи положила самодельное украшение смерти на землю и пожелала Кортни счастливого пути. О Хьюго, Синтии и Ките я ничего не знаю, никто не решил рассказать мне о них, но думаю, с ними всё в порядке. В обратном случае мне бы сообщили.

Рэнли тоже приходил, в основном он разговаривал с Волком, не со мной. Из его монологов я узнала, что скоро у Нео свадьба. Рэнли сокрушался о том, что друг совсем испортился, постоянно рыщет в ближайших городах в поисках прекрасных прекрасностей для торжества.

Однажды я услышала Зака. Уж не знаю, как мы с ним оказались на девятке, но я благодарна ему за спасение. Он не должен был этого делать, мог оставить меня в той машине. Он единственный, кто ничего мне не рассказывал, он просто сообщил, что у меня осталась неделя, чтобы прийти в себя. Словно приказал мне очнуться. Очень даже в его стиле. А потом он ушёл, я слышала его шаги и хотела, чтобы он вернулся, но больше Зак в палату не приходил. А если и приходил, я была во тьме и не слышала его.

Если быть честной, то я сомневаюсь, что он приходил больше одного раза. У него и так куча дел, и я в этот список явно не вхожу.

Потом, немногим позже, я впервые открыла глаза. Была ночь, в палате отсутствовал основной свет и освещение было только от аппаратуры, которая окружила меня. Я видела девушку в больничном халате. Она стояла спиной ко мне. Долго открытыми глаза держать я не смогла и снова провалилась в темноту, и только тогда впервые подумала, что не хочу просыпаться. Не из-за того, что мне наскучила жизнь. Вовсе нет, я ведь толком и не жила. Я боялась увидеть то, что со мной стало. Фиби плакала, а она зря слёз не бросает. Лекса не приходила, и со мной постоянно были врачи и пикающие устройства. Может, я стала переломанной калекой, или вообще овощем.

Как бы я ни старалась отогнать эти мысли, но они возвращались ко мне и терроризировали.

А потом я снова открыла глаза, в этот раз это был день. По крайней мере в палате был свет. Перед моим взором возникло лицо Зейна, около минуты он смотрел на меня. Кажется, даже не моргал. А потом куда-то пропал. А я снова отправилась в темноту.

Следующий раз, когда я открыла глаза, в палате было слишком много людей. Более чем достаточно для одного полуживого организма. Тогда я насчитала семь медсестёр, Лейзенберга и Зейна. Лейзенберг светил мне в глаза маленьким фонариком и восклицал, что это чудо. Снова случилось чудо! А я молилась, чтобы он перестал светить. Я так хотела послать его к чертям, но не могла, у меня во рту была трубка, да и губы не шевелились. Ничего, кроме подвижных век, не подавало признаков жизни.

Ещё несколько раз я выныривала из состояния "пустота". Потом снова туда отправлялась. Это повторялось всё чаще и чаще. В какой-то момент я стала подмечать, что аппаратура вокруг меня стала редеть.

Но всё же мне удалось окончательно очнуться, и я снова увидела Зейна с отросшей щетиной и красными глазами. Боже, почему он постоянно тут сидит? Неужели нет других дел?

Открыв глаза, я подумала: что-то не так. Не было трубок, и главенствовала тишина. Я больше не слышала звуков приборов, которые помогали мне не остаться за чертой. В тот день я впервые села, помогал мне всё тот же Зейн. Он так нежно и трогательно вел себя со мной, что мне было больно от этого. Он смотрел на меня как на израненную птицу, которая больше никогда не сможет летать, и я верила его глазам как никогда раньше.

Как оказалось, летать я и не умела, а вот ходить, с этим возникли сложности. На протяжении недели Лейзенберг заставлял меня выполнять упражнения и уже на седьмой день я смогла есть самостоятельно. На десятый удалось перенести моё тело на инвалидное кресло, которое стало моим проклятьем. Я не чувствовала ног. Приказывала им очнуться, плакала ночами и мысленно молилась. Но это не помогало.

Ничего не помогало.

Меня не слушались язык и ноги. Лейзенберг предположил, что это последствия… смерти. Доктор склоняется к тому, что какая-то часть мозга не исцелилась от его чудо-лекарств и, возможно, я останусь такой навсегда.

Слышать это было страшно до безумия.

Вечерами, когда в палате не оставалось никого, кроме меня и Волка, я пыталась тренироваться говорить и разминала ватные ноги. Плакала и начинала всё сначала.

Лекса так и не пришла ко мне, в вот Фиби стала частым посетителем. Она рассказывала мне обо всём, что происходит наверху. О тумане, который снова возвращается, и о снеге, который совсем растаял.

А я не могла рассказать ей, что творилось у меня внутри, потому что не могла говорить. Я не могла пойти с ней наверх и вдохнуть свежего воздуха, потому что не могла ходить.

Я действительно сломала крылья. Жалостливый взгляд Зейна оказался пророческим.

Глава двадцать первая

Сижу на больничной кровати, на моих бесполезных коленях лежит блокнот, и я стараюсь