— Извините, что опоздал, господа, отлучался по крайне неотложному делу, — блеснул в дверях оправой очков румяный полицмейстер. — Что я пропустил?

— Витольд Львович считает, что у нас завелся предатель, сотрудничающий с Черным, — не меняя недоброго выражения лица, ответил Константин Никифорович.

— Не исключаю такой возможности, — отвечал Петр Андреевич. — Я не говорю, что именно в этой комнате, но изменник может иметься.

— До сих пор не верю, — уперся обер-полицмейстер. — Но даже если так... Как нам теперь этого искариота искать?

Вопрос явно был задан титулярному советнику, поэтому он и ответил:

— Пока не представляю. Важно теперь не упустить Черного. Необходимо перекрыть вокзалы и выезды из города.

— Ох, сил-то сколько придется выделить… Да прежде с великим князем побеседовать, — Александр Александрович спал с лица. — С другой стороны, действительно нельзя упускать Черного. Хоть он, возможно, и ранен, да опасен. Ладно, а ты, Витольд Львович, куда сейчас?

— В императорский университет. Надо к Галахову Виталию Арсеньевичу заглянуть, он может кое на что пролить свет… Хотя нет, сегодня же выходной, тогда к нему домой. Он оставлял мне адрес.

— Галахов? Ну ничего себе, я уж думал, он давно, прости господи, преставился. Уезжал он надолго из Славии. Сдал сильно после смерти сына. Ну раз надо, так езжай. Ты, Николай Соломонович, ответственный за вокзалы и выезды. Про эллинги и аэропорты не забудь, чтобы ни одна живая душа у меня тут не выскользнула. Ты, Петр Андреевич, займись волокитой бумажной, ты в этом человек терпеливый. Ну а Константин Никифорович — со мной. Давай, голубчик, готовь экипаж, я пока в уборную схожу. Стар стал совсем, пузырь, прошу за подробности, ни к черту. Ночью по пять раз встаю. Ну, чего стоите, время не ждет.

Уже на улице, когда Меркулов ловил пролетку, орчук решил полюбопытствовать, чего же интересного может рассказать Галахов.

— Позже узнаешь. Но сейчас мы не к Виталию Арсентьевичу. Сначала заедем к Аристову, хотел кое-что у него узнать.

— А зачем же тогда не сказали как есть?

— Ну сам подумай, Мих, — загадочно ответил Меркулов, усаживаясь в экипаж и называя извозчику адрес.

— Так вы думаете, что там и был тот искариот? Один из полицмейстеров?

— Видишь, ты уже можешь сводить одно к другому.

— Господин, только у меня просьба к вам одна, — неожиданно вставил орчук посреди разговора.

— Говори.

— Давайте хоть перехватим что поесть, ужно кишка кишке бьет по башке, мочи никакой нет.

— Ладно. Любезный, будь добр, через Людские ряды!

Людскими рядами, а в бытность государя Павла Битыми, называли торговые ряды близ Кремля. Ранее здесь продавали битую птицу, потом зверей охотных, а после и всякую всячину. Вскорости из-за неблагозвучия Битые ряды превратились в Охочие, но в народе их прозвали попросту Людскими, ибо прочему сюда ход был заказан. Помимо разнообразных товаров, полезных и не очень (поговаривали, что на Людских рядах можно приобрести практически все), можно было купить здесь и еду в разнос. Чему именно сейчас Мих был чрезвычайно рад.

— С самого жару, по грошу за пару! Вались, народ, от всех ворот, обирай блины, вынимай мошны!

— Подходи, добрый человек, купи для друга калач! Не полюбится — сам съешь!

— Вот сбитень, вот горячий! Кто сбитню моего? Все кушают его: и воин, и подьячий, лакей, и скороход, и весь честной народ!

— Пряник медовой из муки ситной, с имбирем, анисом, спиртом и водой!

Глаза у орчука разбегались, все хотел надкусить да в брюхо отправить. Завсегда знал, что нельзя в лавку кондитерскую или на ярмарку голодным ходить, слюной весь изойдешь. Или еще чего хуже: накупишь всего, а откусишь два раза — и баста, то бишь деньги потратишь глупым образом. Но сейчас не мог себя сдержать. Почитай, со вчерашнего дня не кушал.

Благо, не отказывал ни в чем Меркулов, сам увлекшийся запахом гречневиков. Потому взяли по куску теплого еще пирога, по свежему калачу с большой ручкой, два внушительных свернутых куска ветчины на деревянной палочке по десять копеек, ворох пирожков в промасленной бумаге и жареной колбасы. Запивали все «кислыми щами». Хотел было Мих взять еще тут же, в квасной лавке, у инвалида в сбитом набок картузе провесную белорыбицу или вареную белугу, но вовремя остановился. Теперь это бы скушать.

— Худо, что так едим, господин, — орчук за раз отправил в рот весь кусок ветчины.

— Чем же тебе худо? Если еще что хочешь, бери, я препятствовать не буду.

— Так разве об том речь? — Мих нацелился сразу на два пирожка. — Все вкусно, спору нет. Я так раньше не едал.

— Что же тебе не нравитша? — Меркулов откусил большой кусок от калача.

— Худо, что едим редко, когда два раза в день, а обычно и один. Набиваем так брюхо, что вздохнуть тяжело. А кушать нужно понемногу и самым частым образом. Так на Славии, исконной земле, всегда заведено было. Кушали часто и понемногу. То сбитнем с киселем гороховым перекусят, то хлебом ржаным с компотом, редко когда отобедают плотно. И что — ни хворей, ни падучести всякой не было. А теперь мужик такой хлипкий пошел, что рукой двинуть не может, другой — больной всеми недугами.

— И все из-за неправильности питания? — усмехнулся Меркулов.

— Из-за чего же еще, господин. Знамо дело, из-за дурной манеры кушанья. Вот и мы с вами в бесовство ненужное ударились. Гоняете вы меня по городу голодным, приходится потом за весь день кушать.

— Обещаю, как только дело закончится, будем обязательнейшим образом завтракать, обедать и ужинать. А теперь поехали. Ух, как посвежело, надо было сбитня горячего брать, а не кваса холодного.

Небо и впрямь с самого утра заволокло плотной пеленой. Поднялся ветер, вырывающий мелкий сор из-под метел дворников, потянуло только намечающейся августовской прохладой. Духота уходила из столицы, и жители Моршана наконец могли вздохнуть свободно, а не прятаться в самую жаркую часть дня по домам.

Потому и ехать в открытом экипаже, да после того, как сытно откушали, было своего рода отдыхом. Развалился Мих, смотрит ленивым взглядом, как мостовые и улицы друг друга меняют, изредка на господина поглядывает. Тот лишь вперед уставился, никуда особо не смотря,